Как много людей вокруг! Воистину, здесь собралась вся Одесса! Все что-то кричат… Иногда крики заглушают даже музыку оркестра, что же говорить о какой-то красивой мелодии, которая мимолетно достигла слуха?

Что это за мелодия?

Семен Михайлович оглянулся и увидел горбатого старика с шарманкой. Около него стояла девочка лет восьми – бедно одетая, но красивая, как нежный цветок, с прекрасными черными глазами на смугло-бледном личике. Она пела под шарманку, но уже ни звука не было слышно из-за рокота и криков толпы.

– О чем она поет? Какая хорошенькая девочка! – услышал он голос жены и, обрадованный тем, что она наконец заговорила с ним, властно вскинул руку.

Вмиг весь кортеж остановился, а рядом оказался адъютант.

– Подведите шарманщика, – приказал князь. – Моя жена хочет услышать песню его девочки.

Приказание было исполнено.

– Фердинанд Наркевич к вашим услугам, ваше высокоблагородие! – попытался вытянуться во фрунт шарманщик, да горб не дал. У него был явный греческий акцент, хорошо знакомый Воронцову, который знал многих одесских греков.

– Старый солдат? – спросил князь.

– Так точно! – отрапортовал Наркевич. – В деле при ауле Гергебиль абрек спину перешиб, но я выжил.

– Так ты служил с моим отцом? – удивился Семен Михайлович, ибо старший князь Воронцов был славен, среди прочего, взятием твердынь Дагестана, аулов Гергебиль и Салты.

– Имел честь! – охрипнув от волнения, рявкнул бывший вояка.

– А это твоя дочь?

– Так точно, дочь! Мать ее давно умерла.

– Как тебя зовут? – спросил князь, глядя на очаровательное дитя.

Девочка молчала.

– Ее зовут Мария, – сказал Наркевич.

– Мою жену тоже зовут Мария, – улыбнулся Семен Михайлович. – Твоя девочка может спеть для нее?

– Так точно!

Наркевич что-то сказал девочке по-гречески. В первую минуту она дичилась, но вдруг быстро забормотала. Отец кивнул… шарманка заиграла, чудный голосок полился. Девочка смотрела своими прекрасными глазами то на Семена Михайловича, то на княгиню, и им казалось, что она поет только для них, что непонятные слова имеют к ним какое-то отношение…

– Я ничего не поняла, – проговорила Мария Васильевна недовольно, когда девочка умолкла и князь зааплодировал, делая знак адъютанту, чтобы дал шарманщику денег.

– Позвольте перевести вам, ваше сиятельство, – раздался голос.

Воронцовы обернулись.

Высокий горбоносый человек лет тридцати со свободно разметавшимися черными волосами улыбался из толпы, сняв модную шляпу «борсалино» и прижимая ее к груди. Он был одет очень просто, в поношенные пиджак и серые брюки, напоминая итальянского или французского фланера, может быть, свободного художника, однако все вещи были явно дорогие, да и от всего его облика так и веяло элегантностью и богатством.

– Извольте, – пробормотал Семен Михайлович, недоумевая, почему это лицо кажется ему таким знакомым.

– Это старинная греческая песня о любви, – сказал человек. – Вот ее слова:

Мне кольцо любимый подарил

И носить велел, ни разу не снимая.

Но давно прошли те нежные дни мая…

Знаю, он меня не разлюбил,

Только я к нему уже остыла,

Для другого я его забыла –

И теперь его колечко мне тесно,

Уж не радует, а палец жмет оно.

Он умолк. И Семен Михайлович, продолжавший пристально вглядываться в его лицо, вдруг понял, откуда его знает. Григорий Маразли, грек, бывший городской голова… Но как это может быть? Ведь Маразли давно умер!

– Григорий Маразли? – нерешительно спросил князь, чувствуя себя смешным и нелепым с этим вопросом.

– Это я, ваше высокопревосходительство, – чуть склонил голову молодой человек.

И тут Семен Михайлович понял то, что должен был понять сразу. Перед ним Григорий Маразли… сын.

– Рад и счастлив встрече с вами, Григорий Григорьевич, – сказал он с улыбкой.

– И я тоже рада и счастлива, – услышал он вдруг женский голос, показавшийся незнакомым, так нежно и задушевно он звучал.

Семен Михайлович не тотчас смог сообразить, что слышит голос своей жены.

* * *

– А вот кукуруза! Горячая, сахарная кукуруза, десять гривен!

Алёна усмехнулась: продавец учился на лету. Час назад, только появившись на пляже, он кричал: «А вот пшонка!» Ни одна голова не повернулась ему вслед, и он безуспешно бродил между полуголыми загорелыми людьми до тех пор, пока какая-то пышнотелая усатая бабуля, окруженная выводком внучат, не крикнула гулким басом:

– Ви шё кричите им, чудак-человек? Тута же все сплошь фронцы с России разлеглись. Они же не понимают. Ви скажите им по-русски: горячая кукуруза, так ви потом все сразу распродадите и скажете спасибо тете Вале!

Продавец, высокий мужик с висящим из-под майки животом и в смешной бандане над обгоревшим лбом, виновато улыбнулся:

– Спасибо, тетенька. Жинка обычно сама коммерцует, а сегодня у ней радикулит, а я без опыта… – И заорал во все горло: – Горячая кукуруза, десять гривен!

Торговля пошла живее – настолько, что мужик в бандане уже дважды бегал за новой порцией товара – наверное, жил где-то неподалеку.

Вообще если кто пришел на Лонжерон голодный, он вполне мог подхарчиться в одной из многочисленных забегаловок или шашлычных, интенсивно отравлявших воздух запахом пережаренного мяса. На счастье, ветер дул с моря. С мора, как сказали бы истинные одесситы. Бора, выйди с мора!

– Креветка свежая, а вот свежая креветка! Пиво, пиво, пиво!

Этим товаром торговал голый по пояс (по пояс для денег, который оборачивал его тощую талию) дядько́ в красных штанцах по колено, простоволосый и загорелый до черных пятен. Еще семипудовая молодайка в линялом сарафанчике бродила туда-сюда между топчанами, выкликая певуче:

– Семачка! Семачка кому?

Особенно надолго она застряла над Алёной:

– Семачка, а, девушка? Женщина?..

Алёна перевернулась на живот и уткнулась лицом в руки. Не хотела она семачку ни в качестве девушки, ни как женщина. Голос торговки немедленно начал таять, сон наплывал, наплывал…

Ну да, ночь была коротка. Арнольд ушел – через окно, сверкнув улыбкой напоследок, – часов в пять. Было уже совсем светло, однако Одесса еще спала в бледном солнечном, росистом мареве, обещавшем жаркий, знойный день.

После этого Алёна снова бухнулась в постель и не уснула, так хоть подремала, улыбаясь воспоминаниям и просыпаясь от того, что улыбается.

Это была чудесная ночь – не самая страстная из выпавших в ее жизни, но ласковая и веселая, а еще – очень разговорчивая. Они с Арнольдом то предавались любви, то вдруг, даже не разомкнув объятий, начинали говорить, говорить… и, собственно, этим разговорам было отдано чуть ли не больше времени, чем любви.