После первой же пробы к фильму «Песнь торжествующей любви» (по мотивам рассказа Тургенева) с Верой Холодной был подписан договор. Она не вполне осознавала, что появилась в киноателье как раз в то время, когда Бауэр уже отчаялся найти приму для новой фильмы. И вот она сама пришла к нему, точно с неба упала. Бауэр был не меньше поражен удачей, чем новая актриса!

Вера в полуобморочном состоянии побрела домой. Как же так?! Как же это могло произойти? После двух неудачных попыток (еще до того, как побывать у Гардина, она пробовалась на кинофабрике «В. Г. Талдыкин и К°», но и там дело закончилось ничем)… Да и пошла-то она в киноателье только потому, что ей было нечем заняться, было отчаянно тоскливо без мужа, который добровольцем ушел на фронт, да и денег не хватало, а в кино, как говорят, недурно платят… Она даже не слишком удивилась, когда ее отшили у Талдыкина и Тимана, и вдруг…

Да неужели она, «Полтавская галушка», верная жена бывшего юриста, ныне вольноопределяющегося[25]поручика Володи Холодного, милая мамочка двух малышек, сделается синематографической актрисой?! Такой же, как обожаемая ею Аста Нильсен? Фильм «Бездна» с ее участием свел Веру с ума и заставил желать невозможного. Неужели она будет сниматься в одной фильме с Витольдом Полонским и Осипом Руничем, этими роковыми мужчинами?!

Бауэр влюбился в новую актрису с первого взгляда и не намерен был расставаться с ней. Он хотел теперь только одного: как можно дольше наслаждаться ее красотой и владеть ею… нет, не физически, – владеть не обладательницей этой красоты, а ее духом, ее синематографическим образом. Бауэр стал для Веры идеальным режиссером, а она для него – идеальной актрисой, которая слушалась его рабски. Именно поэтому он смог не только максимально раскрыть красоту Веры Холодной, но и научить ее использовать эту красоту для наилучшей передачи своих эмоций.

– И это ему удалось, – согласился Шульгин, внимательно слушавший Чардынина и Веру, которые рассказывали все это наперебой.

– Да… – прошептал Гришин-Алмазов. – Это правда. Ох, какой я идиот… – пробормотал он вдруг.

– Хм, – понимающе сказал Шульгин.

– Почему? – спросил интриган Чардынин.

– Я осмелился прийти сюда без цветов, а должен был засыпать вас цветами! – пылко воскликнул губернатор. – Мне хочется выразить свой восторг, свое восхищение, но я не знаю, как…

– О нет, цветов на сегодня довольно, – поежилась Вера. – Так что вы, наоборот, поступили очень умно.

– Нет! – воскликнул Гришин-Алмазов. – Я хочу чем-то отблагодарить вас! Вот, позвольте преподнести вам…

Он сорвал с пальца перстень и протянул его на ладони Вере.

– Какой странный, – шепнула она боязливо.

Перстень и впрямь был странный: тяжелая, грубая золотая оправа и серый слоистый камень с черным дробящимся рисунком.

– Какой красивый, – добавила Вера через мгновение, чувствуя ужасную неловкость: принимать такие подарки от мужчины, известного своей неразборчивостью в связях, – это рискованно, однако перстень очаровал ее с первого взгляда. И было ужасно жаль отказаться от него только ради того, чтобы отдать дань приличиям.

– Это подарок, – сказал Гришин-Алмазов. – Подарок от человека, которому я спас… – Он запнулся и тут же поправился: – Которого я выручил из беды.

Все поняли, что оговорка сделана была только из скромности, потому что слова «спас жизнь» прозвучали бы слишком громко для того, кто чурался всякой позы.

– Этот человек сказал, что я могу, в свою очередь, подарить перстень тому, кто мне… кого я… кем я…

Он снова запутался в словах, и снова все поняли, что имелось в виду.

Вера покраснела, но не столько от смущения, сколько от удовольствия.

– Вера Васильевна, вы – величайшая драгоценность нашего времени, – продолжал Гришин-Алмазов. – Вы сами должны быть оправлены в драгоценный металл всеобщего обожания.

– Черт возьми, – ухмыльнулся Шульгин. – Уж эти мне поэты…

– Жизнь наша так невероятно неустойчива, – говорил губернатор. – Она так хрупка… в это безумное время мы все ходим по острию ножа… и в любое мгновение ветер судьбы сдует кого-то из нас и унесет в мир иной. Я бы хотел, чтобы этот перстень напоминал вам обо мне, Вера Васильевна, когда этот ураган сметет меня с вашего пути.

– А если он сметет меня раньше? – спросила Вера с улыбкой. – Что тогда станется с перстнем?

Гришин-Алмазов растерянно пожал плечами:

– Ну… если, не дай бог, такое случится, вы оставите его… кому-нибудь, кому захотите.

– Я хочу, чтобы он вернулся к вам, – со странной серьезностью сказала Вера. – Вы возьмете его обратно? Клянетесь?

– Клянусь, – так же серьезно ответил одесский диктатор, осторожно беря ее руку и надевая перстень на средний палец – здесь он еще более или менее пришелся впору, для безымянного был бы слишком велик.

– Что это вы начали за здравие, а кончили за упокой? – проворчал Шульгин.

– А какой фильм Веры Васильевны вам больше всего нравится? – несколько некстати проговорил Чардынин, желая разрядить обстановку.

Гришин-Алмазов не успел ответить.

Дверь в номер открылась, на пороге появился человек в черкеске, поклонился, сделал какой-то знак…

– Минуту, – сказал одесский диктатор. – Я вернусь.

И торопливо вышел в коридор.

* * *

– Смотрите, сердце летит! – вдруг раздался крик.

Алёна встрепенулась. О, да она ведь задремала, оказывается. А спинку-то чуть припекло, самое время повернуться.

Села на топчане, огляделась, поправив съехавшие очки. Море было по-прежнему необычайно красивым, сине-зеленым, оно кипело белопенной – а как же ж иначе! – волной, но даже на взгляд было понятно, какое оно нынче студеное, это южное море. Народу на берегу лежало и сидело великое множество, но купаться почти никто не рисковал: за один день температура воды упала чуть не до пятнадцати градусов.

Пока Алёна тут загорала, она много каких разговоров наслушалась, и насчет воды, конечно, тоже. Оказывается, ветер «сдул» верхний, уже прогретый до двадцати градусов слой воды, а взамен пришел глубинный – холодный. Кто-то из загоравших даже обозвал данное явление по-научному – апвеллинг. Да хоть горшком назови! С ума сойти, приехать в Одессу – и даже не искупаться в Черном море! А вдруг и в самом деле завтра погода испортится, как сулят здешние синоптики?

Алёна поправила полотенце на топчане и легла на спину, глядя в прозрачное и высокое небо, с одной стороны накрывающее море голубым куполом, а с другой – окаймленное грядой парковых деревьев, растущих на высоком берегу, под которым располагался пляж. По небу и в самом деле летело серебристое сердце – воздушный шарик.

– Его вон с той яхты пустили, – сказал один из многочисленных внуков бабы Вали, заметив, куда смотрит Алёна. – И раньше еще пускали. Целый день оттуда разноцветные сердечки лётают.