Он побродил немного вокруг и уже собрался было уходить, когда услышал наконец низкий женский голос, напевающий старинную песенку:

Снег идет,

Снег идет;

Ни лужайки,

Ни мосточка,

Все белым-бело…

Да, да, да…

Увы мне, увы,

Дорога к дому

Милого

Пропала без следа…

Никогда раньше ему не доводилось слышать голос Харумэ, и все же он был убежден – песню напевает именно она.

Ибуки пришел в смятение, разрываясь между желанием взглянуть на нее и убежать. Медленно, даже сердито, двинулся к ограде, туда, откуда слышался этот голос. За низким кедровым плетнем быстро выхватил взглядом на веранде фигурку Харумэ на фоне полоскавшейся на ветру выцветшей сиреневой ткани. Несчастная с отсутствующим видом выводила незамысловатую мелодию. Ибуки боялся, что ее недуг вызовет у него омерзение, но вокруг черных глаз, ярко выделявшихся на бледном, не от мира сего личике, залегли печальные тени, как у красивой кошечки; и он вздохнул с облегчением: Харумэ была настолько прекрасна, что отсутствие ума казалось даже трогательным, это была настоящая красота, обратившая страх в жалость. Личико и плечики ее исхудали, но округлость живота яснее ясного говорила о расцветающей внутри нее новой жизни. Ибуки вздрогнул, представив себе тот момент, когда жизнь эта вышла из него и поселилась в ее теле. Внезапно он ощутил подступающий к горлу ужас, как будто даже земле под ногами доверять больше нельзя, но обычно сопутствующего ему чувства отвращения не возникло. Он еще долго стоял, наблюдая за прекрасной полоумной женщиной.

– Прохладно сегодня, Харумэ-тян. Тебе нельзя простужаться, – зазвучал надтреснутый голос, и в сад вышла Ю, седая, сгорбленная, начала снимать сиреневый с изящным рисунком шелк.

Испугавшись строгого взгляда старухи, Ибуки поспешил к выходу. Но всю дорогу обратно, а потом и в гостиничном номере его непрестанно преследовала мысль о бесконечной чувственности прекрасного отрешенного лица Харумэ и о ее круглом животике.

Одним прекрасным осенним днем Тоэ Якусидзи приехала в Токио.

В тот день в доме Тогано должна была состояться встреча поэтического кружка, и Тоэ спешила повидаться с Миэко.

Изысканная гостиная Тогано в Мэгуро по-прежнему радовала глаз, а дамы были разодеты в пух и прах, как обычно; но садовник выкорчевывал в саду корни деревьев, а многочисленные ящики с утварью и коробки со свернутыми картинами создавали атмосферу неустроенности, какая бывает в день переезда.

Миэко выразила Тоэ свои соболезнования по поводу смерти отца, скончавшегося минувшим летом.

– Хотя он давно уже болел, все равно это для вас удар, – добавила Ясуко.

Тоэ с любовью припомнила тот осенний день, когда год назад Миэко и Ясуко посетили их семейную сцену Но в Киото.

– Госпожа Тогано, отец часто повторял мне, что после его смерти я должна передать вам одну из масок, на память. Я привезла ее.

– О, неужели! Но право же… – принялась было возражать Миэко, но Ясуко остановила ее взглядом:

– Мама, Тоэ хочет, чтобы вы приняли этот дар, – и повернулась к девушке: – Спасибо вам. – На щеке ее заиграла ямочка. – Сад здесь такой огромный и дом такой большой, что с ними трудно управляться, вот мы и надумали продать все это и перебраться в Камакуру. Везде беспорядок, просто ужас, но все решили собраться здесь в последний раз и собрались.

– Можно взглянуть на маску? – попросила Миэко.

– Конечно. Она не слишком старая, но папа ее просто обожал. Часто надевал ее на спектаклях «Река Сумида» и «Храм Миэ». Он считал, что вы сумеете оценить по достоинству ее грусть, ведь вы потеряли единственного ребенка. Прошу вас, примите маску в память о нем. – Речь Тоэ лилась плавно, огромные глаза под узкими бровками были широко распахнуты.

– Спасибо. Надеюсь, вы не будете против, если и остальные тоже взглянут на нее. – Миэко спокойно посмотрела на Ясуко, как будто хотела отвести от себя взгляд Тоэ, придвинула коробку к себе и развязала веревку.

Внутри покоилась желтая, словно мертвая, маска. Длинные изогнутые веки, запавшие щеки, мягкие алые губы, черненые по старинному обычаю зубки – измученная горем женщина, давно пережившая возраст чувственности.

– Мне вспоминается тот день, когда ваш брат примерял для нас маски, – вздохнула Ясуко. – Тогда ваш отец лежал в постели, так ведь?

– Да. – Тоэ склонила голову и вытерла тоненьким пальчиком скатившуюся слезу.

– Что означает имя этой маски? – спросила Ясуко, заглянув через плечо свекрови.

Миэко вопросительно посмотрела на Тоэ.

– Ее называют Фукай, это имя можно двумя способами написать: иероглифами «глубокий колодец» и «глубокая женщина». В ней играют героинь средних лет, особенно матерей. Школа Кандзэ расшифровывает это имя как «женщина с очень глубоким сердцем» – то есть не только зрелых лет, но и многоопытная, понимающая. Хотя мой отец по-другому его истолковывал. Он считал, что эта метафора сравнивает сердце стареющей женщины с бездонным колодцем, таким глубоким, что вода в нем кажется густой и черной, как мрак перед рассветом. Сама я, конечно, ни на какие интерпретации не претендую. – Голос Тоэ звучал бодро – идеальное дополнение к ее чистому взгляду и легким движениям. Похоже, она сознательно решила отгородиться от призрачного влияния старинных масок.

После того как Миэко внимательно осмотрела Фукай, горестный лик с запавшими щеками прошел по кругу, из рук в руки. Все молоденькие женщины, и замужние, и одинокие, были веселы и ярко одеты, но, как только какая-нибудь из них принимала на ладонь маску, взгляд ее тут же становился торжественным и немного грустным, как будто тень этой маски ложилась на лицо. Словно пытаясь скрыть охватившие их чувства, они громогласно расточали похвалы и, совсем как восторженные иностранки, всплескивали над маской руками.

– Какая изысканная, грустная красота! Нынешним женщинам это не свойственно, всю грацию растеряли.

После ухода учениц Миэко с Ясуко уговорили Тоэ задержаться и поподробнее рассказать о смерти отца. Однако гостья отклонила их предложение остаться на ужин, и они проводили ее до крыльца, ступая бок о бок по залитой лучами заходящего солнца энгаве.

Внезапно тишину прорезал крик младенца, вслед за ним старческий голос затянул колыбельную. Детский плач разогнал холод изысканной атмосферы заброшенности, висевшей над этим большим домом.

– Господи! У вас ребенок? – Тоэ напрочь забыла о своей обычной сдержанности.

– Да, это малыш одной нашей родственницы. Мать его умерла при родах, и Ясуко стало так жаль мальчика, что она предложила воспитывать его как собственного сына, – как ни в чем не бывало ответила Миэко, скосив глаза на невестку.

– Трудно, конечно, но это такое милое создание, хотя теперь он все мое время занимает. Вообще-то это одна из главных причин, по которой мы решили перебраться в Камакуру: ребенку там будет лучше.