Он слегка поколебался. В своем воображении он уже заставлял преступника платить за содеянное. Но, глядя Лайле в глаза, понял, что не сможет этого сделать. Он упадет в ее глазах, если начнет мстить сам!

Поразительно, как много ее мнение стало для него значить.

– Да, я пойду к копам.

– О’кей. Я приготовлю ланч.

– Вы собираетесь приготовить ланч?

– Нам нужно поесть и подумать.

Она снова осторожно подняла яйцо из гнездышка.

– Вы делаете это, потому что любили его. Иногда он был настоящим, как вы сказали, чирьем в заду, иногда позором, часто разочарованием. Но вы любили его и потому будете делать все, что можете, лишь бы узнать, почему это произошло. Да, вы скорбите, но в самой скорби кроется ярость. А это неправильное, нехорошее чувство.

Она положила руку поверх его руки, словно в желании усмирить эту скорбь.

– Конечно, естественно его испытывать и даже хотеть наказания для того, кто это сделал. Но вы не такой. Благородство вам не позволит вершить самосуд. Поэтому я очень хочу вам помочь – и предлагаю начать с ланча.

Она пошла на кухню и стала рыться в продуктах, разложить которые еще не успела.

– Почему вы не прикажете мне убираться вон, проваливать и держаться от вас подальше?

– Зачем?

– Потому что я принес в ваш дом…

– Не мой!

– …на место вашей работы, – поправился он, – предмет, потенциально стоящий миллионы и, несомненно, раздобытый нечестными средствами. То, во что замешан мой брат, побудило кого-то вломиться в квартиру вашей подруги, чтобы искать вас или информацию о вас, и вполне возможно, пока вы встречаетесь со мной, эта особа – вероятно, убийца – будет следить за вами.

– Вы забываете трагическую потерю туфель Джули!

– Лайла…

– Их нельзя не принимать в расчет, – возразила она, ставя на огонь кастрюльку, чтобы сварить пасту. Салат с пастой – это то, что им надо сейчас. Быстро и вкусно.

– И ответ прост: вы – не ваш брат.

– Странный ответ.

– Первая часть ответа, – уточнила она. – Может быть, Оливер мне бы понравился. А может быть, выводил бы меня из себя, потому что зря растратил такой потенциал, столько возможностей. А вы не тратите. И это вторая часть ответа. Вы не растрачиваете себя зря. И это для меня важно. Не тратить зря ничего: ни времени, ни способностей, ни возможностей. Вы будете стоять за него горой, хотя уверены, что он сделал не только нечто глупое и опасное, но и просто немыслимое. Но все равно будете стоять за него. Верность. Любовь, уважение, доверие? Все это имеет существенное значение, но ничто не значит без верности. И это все, что я об этом думаю.

Ее темные глаза были исполнены чувств.

– Так почему я должна вас выгнать?

– Потому что вы не знали его. А ваша жизнь немыслимо усложнилась.

– Я знаю вас. И жизнь состоит из сложностей. Да и если я вышибу вас, вы не станете меня писать.

– Но вы не хотели, чтобы я вас писал.

– Не хотела… И все еще не уверена, что хочу, но теперь меня разбирает любопытство.

– У меня сложился сюжет и второй картины.

– Видите, ничто не потрачено зря. И какой же этот второй сюжет?

– Вы лежите в беседке, на густой зеленой траве, на закате. Только что проснулись, и волосы ваши рассыпаны.

– Просыпаюсь – на закате?

– Да, как ночная фея.

– Я фея…

Ее лицо осветилось радостью.

– Мне это нравится. А костюм?

– Изумруды.

Она перестала помешивать пасту и замерла.

– Изумруды?

– Изумруды, как капли волшебного моря, сверкающие на вашем теле – на шее, груди… Я собирался чуть-чуть подождать, прежде чем предложить вам вторую картину. Но теперь, думаю, стоит выложить карты на стол, пока у вас еще есть время передумать.

– Я могу передумать в любое время.

Он улыбнулся, подступил ближе.

– Я так не cчитаю. Теперь самое время подхватиться и убежать.

– Куда бежать-то? Я нам еду готовлю…

Он взял у нее вилку для пасты и помешал в кастрюльке.

– Теперь или никогда.

Она отступила.

– Мне нужен дуршлаг.

Он сжал ее руку и притянул к себе.

– Теперь.

Поцелуй был не тот, что на тротуаре, не легкое прикосновение губ, а долгое, чувственное, неспешное обладание с электрическими вспышками требовательности, потрясавшими ее до глубины естества.

Неужели ее ноги ослабели тогда, в его мастерской, когда он смотрел на нее? Теперь они просто растворились, оставив ее без всякой опоры, теряющей равновесие.

Если бы он не обнимал ее, она просто рухнула бы на пол.

Она держалась.

Он увидел ее всю до донышка, еще когда в первый раз заглянул ей в глаза, и этому не могли помешать ни потрясение, ни боль свежей раны. Он мгновенно распознал ее талант отдавать, дарить свое внутреннее сияние – но она могла и отнять его, это он тоже мгновенно про нее понял. И сейчас он забирал ее свет и позволял ему окутывать себя им, как жизнью.

– Необыкновенная, – пробормотал он, снова заглядывая ей в глаза, – ты словно просыпаешься в первый день бытия… Вот такую тебя я и буду писать…

– Поэтому вы меня поцеловали? Ради картины?

– Вероятно, это одна из причин. Не основная, но одна из…

Он откинул назад ее волосы.

Она молча сняла кастрюльку с огня.

– Вы спите со всеми женщинами, которых рисуете?

– Нет. Близость – в самой работе, и обычно чувственность – тоже. Но это работа. Я сразу же захотел, чтобы ты мне позировала, едва увидел тебя. Хотел спать с тобой… Когда я впервые пришел сюда, ты обняла меня перед уходом. Это был не чисто физический жест: я не так глуп.

Он уловил промелькнувшую на ее лице улыбку, но она тут же отвернулась и опрокинула кастрюльку над дуршлагом.

– Это было сочувствие. Я хотел его – и хотел тебя. Может быть, тогда я искал утешения. Сейчас – нет.

Нет, не утешения, мысленно согласилась она. И сама хотела того же. Их чувства опять совпадали.

– Меня всегда привлекали мужчины сильные. Сложные. И это всегда скверно кончалось.

– Почему?

– Почему скверно?

Она дернула плечом и выложила пасту в миску.

– Они от меня уставали.

Лайла добавила в пасту томаты-черри, блестящие черные оливки. Порезала пучок свежего базилика, добавила розмарин и перец.