Несмотря на учтивость и уважение, которые он мне выказывал, я догадывался, что Лукан был неприятно удивлен, обнаружив, что прокуратор и его покойный трибун не смогли навести порядок в стране. Я понимал, что Тит Цецилий был не из тех, кто задается ненужными вопросами. И именно такой помощник был мне нужен. Вспоминая о своих походах во Фризии, он без всякого волнения говорил о деревнях, которые сжег, и населении, которое вырезал. Хотя он был еще так молод, ему довелось пресечь немало человеческих жизней, но это не мешало ему спать.

Он развернул перед нами карту, которую явно отлично изучил. Уже два месяца он вставал до рассвета и весь день колесил по дорогам с одной или двумя когортами. Наши с Нигером легионеры отвыкли от подобного режима; Флавий рассказывал мне, что втихаря они клянут нового трибуна, но стараются и виду не подавать, что недовольны. Лукан вновь ввел бичевание для нерадивых и добился превосходного результата: его единодушно ненавидели, но подчинялись беспрекословно. Правда, я видел, что удерживаемые в ежовых рукавицах, изнуренные и наказываемые за пустяки люди стали нервными и раздражительными, при случае вымещая свои невзгоды на более слабых. Порочный круг страха и насилия…

Я не решался вмешаться. Как прокуратор, стоящий на страже интересов Рима, я не мог не признать, что действия Тита Цецилия во всем соответствуют римским представлениям о добродетели. Уверен, что мой отец оценил бы его высоко. И все же как частному лицу этот человек был мне неприятен. Сознавая свою к нему несправедливость, свидетельствующую о слабости характера, я предпочитал молча закрывать глаза на то, что мне не нравилось без видимой причины. Восток вынудил меня осознать один мой недостаток, который я не в силах был изжить: трусость. Колеблясь и сомневаясь, я все чаще не мог различить истинное и ложное, справедливое и несправедливое, хорошее и плохое, а потому дошел до того, что стал перекладывать решения на плечи других. В чем в чем, а в этом никто не смог бы упрекнуть Лукана…

— Это очень просто, господин.

В глазах Лукана все просто. Это наше римское величие позволяет все упрощать, желая разрешить жизненные трудности доводами рассудка. Сколько еще он продержится в своем простодушии среди безумия, царящего у иудеев? Или, может, мы выработаем в себе противоядие от миазмов Востока?

Хоть он и раздражал меня, я не мог отрицать убедительность и простоту предложенного Луканом плана. Может быть, это и есть та ловушка, благодаря которой мы сможем покончить с Исусом бар Аббой и его бандой. И я досадую на себя, бешусь, что мне, который уже столько месяцев охотится за зилотом, не пришла в голову эта идея.

Но стоило ли мне рисковать и соглашаться на ту роль, которую молодой трибун мне отвел? По тому, как он смотрел на меня, я понял, что от моего решения зависит, как он станет впредь ко мне относиться. Что думал обо мне этот честолюбец? Что я трушу?

Он был прав: я трусил. Со мной это случалось и в прошлом, но никогда не мешало исполнять свой долг. Я не мог позволить кому-то другому свести мои счеты с бар Аббой; отомстить ему — была моя забота. В минуту сомнений я смотрел на длинный розоватый шрам на моем левом предплечье, оставленный кинжалом…

Я принял предложение трибуна, и он не мог скрыть досаду, ведь мое решение существенно умаляло его роль в задуманной операции.

Я отказался ездить на носилках из глупого тщеславия зрелого человека, желающего послужить примером молодому офицеру. И уже начинал жалеть о своем решении… В конце марта в горах Иудеи по ночам бывает лютый холод. Плащ не спасал, и моя рана от стужи стала часто меня беспокоить с тех пор, как бар Абба вспорол кинжалом шрам, оставленный копьем бруктера. При каждом неверном шаге коня — а бедное животное беспрерывно спотыкалось о камни — боль ударяла мне в плечо и пробирала до костей. В такие минуты я представлял себе распятого зилота и те невыразимые мучения, которые он испытает, когда гвозди перережут ему сухожилия, положив начало мучительной агонии. И я стискивал зубы. Спиной я чувствовал взгляд Флавия. Несмотря на инстинктивную и внезапную близость, возникшую между моим галлом и новым трибуном, центурион вытребовал себе право сопровождать меня, и это очередное доказательство преданности необычайно трогало меня.

Серебряный диск луны на темно-синем небе освещал деревню зыбким светом. Нас было прекрасно видно даже издалека. Мы позаботились о том, чтобы вся Кесария знала о нашей экспедиции, имевшей целью встретить бесценные сокровища с караваном из Пальмиры.

Правитель Сирии пришел мне на помощь, хоть и не испытывал ко мне доверия, полагая, что я являлся скрытым информатором Палатина. Он не ошибался, но я недолго играл эту роль, до того времени, как стало усиливаться влияние Сеяна. Через пустыню был отправлен караван с обычным продовольствием и таким сопровождением, будто с ним должны были прибыть бесценные сокровища. На границе Иудеи мой эскорт, более слабый и менее внушительный, должен был сменить сирийцев. И в то время как я покидал Кесарию с небольшим отрядом, Лукан скрытно расположил в горах наши отборные войска. Бар Абба не мог знать об этом.

Зилот стремился слыть героем и патриотом, но для меня он был всегда простым разбойником. Если же он не польстится на богатства, возможность убить меня этой ночью и радость, которую он испытает при мысли, что наконец всадит мне в сердце кинжал, должны были лишить его всякой способности рассуждать.

Если я все верно рассчитал, бар Абба неминуемо должен был оказаться в моей власти. Я очень надеялся на то, что в ход операции не вмешается случай и нечто непредвиденное не изменит наши планы, а также на то, что Тит Цецилий в решающий момент сможет прийти нам на помощь… В противном случае нас ожидала лютая смерть. Как и положено в таких случаях, я взял с собой только добровольцев.

Мы вступили в узкую лощину, типичную для этих краев, на дне которой в любую, даже не слишком сильную грозу образуется бешеный поток. Стены ущелья были головокружительно высоки, так что высоко над нашими головами виднелся темный лоскут звездного неба. Немного нашлось бы мест более благоприятных для засады, и поэтому мы решили остаться здесь. Бар Абба называл всех римлян глупцами; нас веселила мысль, что мы его не подвели.

Правда, мы прекрасно понимали, что эта лощина может стать ловушкой и для нас. Местность была такой пересеченной, что Лукану и его людям пришлось бы совершать длительные и рискованные маневры, к тому же действовать он должен был в темноте.

Первая стрела просвистела так, что я не смог определить, откуда она была выпущена. Головной верблюд упал, издавая протяжный стон смертельно раненного животного. Напуганные его падением животные начали натягивать поводья и толкаться, стесняя наши движения.

Какой реакции ждал бар Абба от солдат, настолько глупых, чтобы попасть в эту западню, в ущелье, стиснутое двумя отвесными стенами, с которых на них сыпались стрелы? Оцепенения? Паники? Зилот, занесший однажды надо мной кинжал, должен был признать за мной по крайней мере одну добродетель: я мог рассчитывать, что он не считает меня трусом. Безусловно, он ждал именно такой реакции — реакции смелого, но ограниченного смельчака, каким был, по его убеждению, всякий римлянин… Я и намеревался вести себя как человек смелый и глупый: пойти прямо и попытаться любой ценой открыть проход к выходу из теснины.