Делая это, я знал: пока бар Абба, успокоенный моей очевидной глупостью, не спеша станет закидывать нас стрелами, Лукан завладеет хребтом и окружит зилотов.

План Тита был блестяще прост; единственный его изьян заключался в том, что я должен был пожертвовать собой, чтобы обеспечить успех операции. Но разве не в этом и заключалась моя роль как военачальника?

Моим людям было известно, что мы послужим мишенью и будем атакованы. Если они и кричали вначале, то не от страха, но дабы удержать впавших в панику животных. Когда лошади и верблюды несколько успокоились, мои легионеры действовали молча и энергично. Они продвигались, ища укрытия под скалистой отвесной стеной, и, если им, беспощадно освещенным луной, случалось обнаружить себя, заправски прикрывались щитами. Вернувшись в Кесарию, я непременно отмечу эту заслугу Флавия.

Если нам суждено туда вернуться… Ущелье, казавшееся таким незначительным на карте, в реальности оказалось слишком длинным!

Мое сердце колотилось быстро и сильно. Напряжение? Возбуждение перед боем? Скорее всего, страх.

Флавий, шедший впереди, протянул мне руку, чтобы помочь перешагнуть препятствие. При первых стрелах мы спешились, не желая быть слишком доступными мишенями. Мой конь, когда я замешкался у препятствия, рухнул со стрелой в груди. Он поднял ко мне свои нежные испуганные глаза, и я прочел в них почти человеческую тоску. Я отвернулся.

Мы продвинулись на несколько десятков шагов, натолкнувшись на непроходимые скалы: бандиты вызвали обвал, который закрыл нам выход из лощины.

Конечно, такую примитивную хитрость претендовавший на звание стратега Лукан также предусмотрел, объявив ее неопасной. Но одно дело обсуждать непредвиденные случаи, собравшись вокруг стола, при спокойном свете ламп. И совсем другое — идти вдоль лощины, нащупывая крутые тропы погонщиков мулов, которые не обозначены на наших картах… Тит Цецилий не торопился, и я терялся в догадках о том, когда же наконец к нам спустится противник, хорошо знакомый с местностью, где он сумел расставить нам ловушку.

Вдруг стрелы и булыжники, выпускаемые из иудейских пращей, перестали сыпаться. Я позволил себе понадеяться, что зилоты наткнулись на наши подкрепления. Но нет, Лукана все еще не было, а нам следовало готовиться к атаке. Бандиты шумно спускались по крутому склону.

Как мог я довериться Титу Цецилию, ничего не знавшему об этой стране и этом народе? Я погибну глупо, нелепо, напрасно пожертвовав собой и своими солдатами. Первый раз в жизни я понял, что должен был испытывать Публий Квинтилий, которого я так презирал, после того как, выходя на болота Тевтобурга, мы столкнулись с необъятной армией Германа. И еще я понял, почему, когда дело было проиграно, он предпочел броситься на свой меч.

Я попробовал большим пальцем клинок. Нет, я не доставлю бар Аббе удовольствия взять живым римского прокуратора Иудеи.

И тут я почувствовал взгляд Флавия, полный тяжкого упрека. Он ясно говорил: «Нет, господин! Это слишком просто!» И самоубийство Вара снова обернулось в моих глазах тем, чем было всегда: отступничеством. Предав себя смерти, он оставил своих воинов без командира. Он слишком легко избавился от последствий своих ошибок. Ни Грецину, ни мне не пришла в голову мысль поступить так же, и все же насколько смерть была бы более милосердна к Марку Сабину, если бы он ее захотел…

Флавий был прав: я не имел права отступать.

Ночь постепенно бледнела, предвещая приближение рассвета. В сером полумраке мы уже не различали вершин. И когда брызнул первый луч солнца, он заблестел наверху, на римском шлеме, и мы поняли, что там шел бой. Это ободрило моих солдат, и зилоты, спустившиеся в лощину, поплатились за то, что возомнили, будто способны безнаказанно перерезать нас.

Я оставил своих людей заканчивать расчистку участка.

С проворством, на которое, в моем возрасте, я уже не считал себя способным, взобрался по крутой тропе. Я боялся лишь одного: что Лукан уже покончил с бар Аббой.

Увидев меня, Тит Цецилий, немного запыхавшийся, непринужденно принес туманные извинения за опоздание. Я потерял пятнадцать человек, и их потеря делала меня больным. Чувствуя, как меня охватывает гнев, я с трудом подавил его. Лукан не понял бы, что прокуратор может волноваться о гибели в бою нескольких легионеров, которым Рим платил именно за то, что они отдавали за него свою жизнь.

Ожесточенный бой, который он только что вел, не взволновал его. Я отметил, с нарастающим недовольством, что мой трибун нашел — но когда? — время побриться. Я провел усталой рукой по своим щекам, поросшим густой щетиной. Мне не обязательно было глядеть в зеркало, чтобы удостовериться, что она седая. Прокула умилялась моим сединам, но в то утро седеющие волосы выдавали мои сорок и один год, и это в присутствии Лукана вызывало у меня раздражение! Только бы он не вообразил, что я испугался, поджидая его! И только бы не заметил, что после ночи, проведенной под открытым небом, и восхождения на скалы у меня нет ни одного сустава, который не причинял бы мне боль…

В течение предыдущих месяцев я часто представлял момент, когда столкнусь с Исусом бар Аббой. Задержись Лукан дольше, моя встреча с зилотом, конечно, была бы не такой, как я ожидал. По прошествии года я даже начал его идеализировать. Человек же, которого ко мне привели, был не героем, но разбойником, презренным убийцей, неспособным даже на браваду. Я сразу узнал его; голос, который остановил меня возле силоамской башни, голос человека, которого я счел свободным от раболепия и низости, дрожал, когда зилот отвечал на мои вопросы. Конечно, он не мог питать иллюзий относительно своей участи. Для него это был крест. Я не знал более мучительной казни, к тому же мне стало известно, что распятие представлялось иудеям верхом ужаса и позора: «Проклят Ягве тот, кто висит на дереве!» Для бар Аббы лучше было не выходить из стычки живым.

Я испытывал горькое удовлетворение. Не то, которого ожидал, — маны Луция Аррия заслуживают большего, чем жалкая жертва, которую я собирался им принести, — удовлетворение от уверенности, что расправлюсь с преступником, пролившим римскую кровь; восстановлю поруганный порядок; наконец, покажу иудеям бар Аббу, на которого они возлагали столько надежд, в агонии, пригвожденным к кресту, умирающим от страшной пытки, предназначенной для мятежников и рабов, убивших своего хозяина: «Проклят Ягве тот, кто висит на дереве!» Проклятие бога Израиля падет на героя Израиля. Какая победа для Рима!

В Кесарию я не вернулся. До Пасхи оставалась неделя, и я должен был в это время быть в Иерусалиме. Я принял решение казнить бар Аббу в следующую пятницу, накануне великого Шаббата. Какое предостережение может быть лучше для прохожих странников, чем три креста, воздвигнутые на холме при въезде в город?

Я считал справедливым, чтобы два сподручных бар Аббы разделили его участь. Впрочем, они приняли ее с большим мужеством и достоинством, чем он сам.

Первый, именуемый Гад бар Самуил, был двоюродным братом бар Аббе; они немного походили друг на друга. За одним исключением: Гад держался прямо, в то время как бар Абба сутулился; его зрачки горели ненавистью; он хрипел, как разъяренный тигр; для того чтобы привязать к спине мула, его пришлось избить.