— А наши солдаты, наши прочные стены? — воскликнул отвечавший за укрепление городских стен Арнаут Бернар. Его волосы были припорошены пылью от распиленных для ремонта башен каменных блоков.

При упоминании о грабежах богатые советники тревожно переглянулись.

Тут заговорил епископ Фолькет.

О, сколь милосерден Господь, просветливший сердце графа Раймона! Он вселил раскаяние в его душу. Граф Тулузский раскаялся в непростительной поддержке, которую до сего дня оказывал еретикам. Он вновь стал возлюбленным сыном Святой Церкви. А что попросила у него Святая Церковь в доказательство его раскаяния? В сущности, ничего, ибо Церковь милостива к покаявшимся грешникам. Граф Тулузский отдал крестоносцам шесть крепостей. На своих землях он предоставил церковным трибуналам полномочия отправлять правосудие. И вместе со своими рыцарями примет участие в крестовом походе.

Последовала долгая тишина. Каждый был уверен, что он чего-то не понял. Неожиданно раздался раскатистый смех. Это смеялся Арнаут д’Эскалькан, сделавший вид, что принял речь епископа за шутку.

— Так, значит, граф Тулузский лично поведет своих врагов по своим собственным владениям?!

И капитул взорвался возмущенными выкриками. Получается, граф отменил исконное право консулов вершить правосудие! Но никакое церковное правосудие не может считаться подлинным правосудием! Если крестоносцы-северяне дойдут до Тулузы, их встретят поднятые мосты и вооруженные жители на крепостных стенах — даже если среди наступающих будет их собственный граф!

— Только еретикам следует бояться крестового похода, — воскликнул Фолькет, — и если среди вас есть те, кто боится…

— Ну и что? Что, если среди нас есть еретики? — произнес Пейре де Роэкс, повернув к епископу бледное лицо в обрамлении седых волос.

— Они умрут! Даже если они члены капитула вроде тебя. Церковное правосудие не признает неприкосновенности консулов.

Мне показалось, что большая часть советников сейчас набросится на епископа. Я почувствовал, как кто-то дернул меня за руку. Рядом со мной Лоран Гильом вытащил свой меч.

— Настало время, — произнес он, — проучить этих проклятых тулузцев.

Я ответил, что здесь собрались самые известные люди города и, если он не уберет меч обратно в ножны, ему придется иметь дело со мной.

Затем я услышал усталый голос графа, пытавшегося оправдать свой поступок. Он много думал, оценивал имевшиеся в наличии силы. В случае борьбы поражение казалось неминуемым. Действительно, он принес в жертву альбигойцев, но зато спас Тулузу.

— Пусть лучше погибнет Тулуза!

— Мы никогда не выдадим альбигойцев!

— Оставим епископа и монахов в заложниках!

Фолькет встал с кресла и начал отступать в конец зала, где притаился я. Рядом стояли несколько человек из его личной охраны. Добравшись до них, епископ воздел руки ладонями вверх, словно выталкивал в пространство невидимого противника.

— Тулуза уподобилась Содому и Гоморре! Знайте, лошади станут есть из ваших постелей, как из кормушек! Жен ваших и дочерей закуют в цепи и поволокут в солдатские палатки, где участь их будет решать жребий. Бродяги выпотрошат сундуки с жемчугами ювелира Коломье! Рутьеры наденут меха мерзлявого Астра и нагим погонят его в поле, чтобы он мог согреться! Там, где Арнаут Бернар возвел каменные барбаканы, станут пахать землю! Вот тогда вы сможете сколько угодно взывать к вашему невидимому отцу!..

В воздухе пронеслась деревянная скамеечка, пущенная прямо в голову епископу; в самый последний момент острие чьей-то пики прервало ее полет. Сжав кулаки, консулы бросились к Фолькету. Он отступил к двери, под защиту своей вооруженной охраны. Ветер, задувший с новой, неслыханной силой, так низко пригнул пламя факелов, что зал на минуту погрузился во мрак. И тут раздался голос:

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, проклинаю еретическую породу жителей Тулузы!

Когда пламя наконец успокоилось, епископа в зале уже не было.

А между советниками завязалась ссора. Пейре Караборд и Понс Барбадаль кричали, что они добрые христиане и им наплевать на альбигойскую ересь. Другие требовали от графа арестовать епископа, разорвать отношения с Папой, собрать войско и выступить против баронов с Севера. Скрестив руки и вперив взор в одну точку, граф постукивал ногой по полу и клялся, что решение его неизменно. Но по огонькам, вспыхивавшим под его веками, я понимал, что он пребывает во власти сомнений и мысленно оценивает последствия, какие могут возникнуть, если он изменит свое решение.

Возможно, время еще было. Если бы в эту минуту граф Тулузский воскликнул: «Вассалы мои! Поддержите меня, объединимся против общего врага, пусть даже враг этот — сам Папа Римский!», тогда, быть может, Юг и был бы спасен. Став невидимым свидетелем сцены унижения Раймона Тулузского, я очень хотел выскочить на середину зала и умолять графа взять свои слова обратно, а тулузцев — объединиться вокруг своего сеньора. Но кто стал бы слушать зеленого юнца из числа прислужников графа?

Внезапно я почувствовал, как еще один человек, понимающий важность этой минуты, пытается найти слова, чтобы убедить графа Тулузского вернуться на путь, предназначенный ему судьбой. Это был Арнаут Бернар. На лице его читалось искреннее желание подавить застарелую вражду. Подняв руку и призывая всех к тишине, он вышел вперед. Какое заблуждение помешало графу правильно понять этот жест? Неужели он решил, что советник, у которого он когда-то увел жену, направляется к нему ударить его? Или, устав от негодующих криков, захотел положить им конец и не придумал ничего лучшего, как, сделав шаг назад, угрожающе вытащить из ножен меч? В течение нескольких секунд Арнаут Бернар и граф стояли друг против друга, и между ними во весь свой могучий рост поднималась уснувшая на время ненависть, заклубилось тайное воспоминание о женщине, чью любовь делили эти двое мужчин.

Под распахнувшимися плащами голубоватым светом засверкали клинки. Мы с Тибо поспешили встать за спиной нашего господина. Я услышал, как Лоран Гильом еле слышно шепнул мне:

— Побеждает тот, кто наносит удар первым.

И я увидел, какое гнусное у него лицо.

— Я сделал это ради вашего же спасения, — неуверенно выкрикнул граф. — Вы еще станете благодарить меня за спасение ваших домов, за жизнь ваших жен и дочерей.

В тишине, наступившей после его слов, раздался громкий голос Арнаута д’Эскалькана:

— Особенно наших жен!

Конечно, он хотел всего лишь пошутить, намекнуть на нравы графа, и вовсе не думал о жене Арнаута Бернара. Но, как ни странно, каждый подумал именно о ней, вспомнил белокурую Аликс Бернар, главную героиню той давней драмы; ходил слух, что Аликс жива, но сошла с ума и ее держат в келье одного из монастырей Тулузы. Под висевшим на стене заплесневелым Распятием мне неожиданно привиделась златовласая Аликс Бернар. Глазами цвета дымчатого опала она смотрела на любовника и супруга, навеки разделенных враждой, возрожденной призраком ее плоти. И, словно ощутив некое тайное присутствие, руки у всех опустились, гнев остыл.