Чуть дальше, когда уже заканчивались поля Жоффрея, как раз на их меже с полями какого-то другого хозяина, росло большущее дерево la noix – грецкий орех. Орехи еще только-только начали поспевать, но некоторые все же дозрели, упали – и усеивали теперь землю под деревом. Их никто не подбирал, кроме… кроме понятно кого. Орехи в брюновском саду были еще совсем зеленые, да к ним и не проберешься через заросли плюща, а здесь вот они, на блюдечке с голубой каемочкой, и даже зеленая чешуя уже отвалилась, не надо чистить и пачкать руки. Орехи были еще молочные, мягкие, совершенно негорькие и вкусные до одури. Это был завтрак Алёны – виноград и орехи. Просто фантастика. Волшебство!

Иногда она срывала зеленый, недозрелый орех и натирала им руки. Ладони темнели и начинали пахнуть терпко и горько. Алёна делала так нарочно, пытаясь вернуть то полудетское, восторженное ощущение, которое испытала когда-то во время своих дальневосточных странствий, когда взяла в руки маньчжурский орех. Он похож на грецкий, они как бы родственники, но есть его невозможно: горько, вяжет рот, да и жевать там особо нечего. Из его скорлупы и перегородочек китайцы делают поразительные вещицы. Назначение им трудно придумать: что-то покрыто лаком, раскрашено, подвешено на красных шнурах… Вроде ни к чему, а до чего красиво! Наверное, нужно быть китайцем, чтобы извлечь из поделки практическую пользу, но уж восхититься может всякий, будь он хоть негром преклонных годов. Зеленая кожица маньчжурского ореха красит куда сильней, чем грецкого. Ладони мигом становятся красно-коричневые и пахнут свежо и тревожно. Алёна вспоминала «Диких лебедей» Андерсена: «Злая королева натерла Элизу соком грецкого ореха, так что она стала совсем черной». Сколько ж орехов надо было извести, подумать страшно! Сок дальневосточного собрата был бы куда продуктивней! Да и аромат грецкого ореха – просто ничто по сравнению с ароматом маньчжурского. И все же, все же, все же…

После этого la noix (вернее, после этой la noix, потому что слово «орех» во французском языке женского рода) начиналась собственно дорога на Самбур. Сначала она вела вниз, что было очень удобно – можно как следует разбежаться. Потом следовал небольшой подъем – настолько небольшой, что он преодолевался практически незаметно, без одышки и напряга. Дальше опять следовал спуск, который позволял спортсмену (спортсменке, нужное подчеркнуть) бежать еще не меньше километра играючи и с удовольствием. Затем шло длинное ровное пространство, дорога вилась среди полей. И опять легкий подъем мимо крыла леса – и вот уже открывается загадочно-красивый, как и вся провинциальная Франция, Самбур. На обратном пути, конечно, все было наоборот: спусков мало, а подъемов много. Тогда уж Алёна не бежала, когда дорога поднималась в гору, а быстро шла большими шагами, уверяя себя, что разминает колени и тянет задние мышцы ног. Очень может быть, что именно это она и делала.

Сегодня наша героиня впервые не остановилась у каменной стены сорвать винограда и поесть орехов. Боялась, что если остановится – то вернется домой. По-хорошему так и следовало бы сделать. Настроение после минувшей ночи было совсем плохое, и, по идее, не следовало сегодня отправляться на пробежку. Алёна выскочила из дому просто на автомате, повинуясь условному рефлексу, а еще больше – гордыне, своей непомерной гордыне, и все же неприятный осадок остался.

Типа, ничто нас в жизни не может вышибить из седла… Не может, а все-таки противно как-то. Даже дрожь пробирает. Или это потому, что осень подступает неостановимо?

Да, во всем: в воздухе, ветре, в утренних туманах, в изобилии росы на травянистых обочинах – росы, которой Алёна так любила умываться, но которая со дня на день становилась все студеней. Во всем была уже осень, осень, осень… И несмотря на то что днем припекало, а с придорожных кустов, соперничая по яркости с кистями перезрелого боярышника, тут и там свешивалась буйная оранжевая бугенвиллея, столь восхитительно воспетая любимым Алёной Катаевым, все равно ее жаркое, летнее, полуденное цветенье затенялось обилием вызревших желудей на дубах, и их темнозелеными, как бы несколько кожистыми листьями, и осенней ржавчиной, которая все чаще мелькала среди листвы…

Как-то неуютно здесь, на спуске. Слишком плотно смыкаются стены леса справа и слева. Слишком потаенные просеки уходят в чащи. Слишком зловеще буйствует ветер в вершинах. Слишком внезапно затихает, словно сдерживает запаленное дыхание, и тогда Алёне кажется, что кто-то затаился среди кустов и деревьев и смотрит, смотрит на нее, а на руках у него – перчатки, и перчаточные пальцы сжимают небольшую склянку с…

Между прочим, у Алёны поцарапано запястье. Вчера зацепилась за сухую ветку, когда рвала в высокой траве клевер – кормить козы.

Глупости! Да, глупости! Мерещится с недосыпу!

Недосып и впрямь имел место быть, да еще какой…

Писать при свете мобильника, не дыша, опасаясь скрипнуть стулом и разбудить Танечку, было и так-то ужасно неудобно, да еще и почерк у Николь Жерарди оказался не бог весть какой разборчивый. Алёна вообще предпочитала болтать по– французски, а не читать, тем паче – рукописные, местами изрядно вылинявшие и поблекшие от времени раритеты.

Мучилась она, мучилась ночью, переводя и записывая в час по чайной ложке, как вдруг ее осенило: рядом же ванная! Там можно включить свет, пристроиться на шатком пуфике возле туалетного столика, завешенного пожелтелой кисеей (времен тетушки Маргарет, само собой разумеется!), – и писать почти в полном комфорте. Марина внизу, ей не видно, что в ванной электричество горит, ну а если даже она и заметит его отсвет, падающий на лужайку во дворе, решит, что Алёна зашла в ванную по нужному делу, поскольку там же находился и туалет. И тайна будет сохранена.

В очередной раз подивившись тому, что ей так важно именно сохранить ее тайну, Алёна живо перебралась в санузел – и даже обрадовалась скорости, с которой пошла теперь работа. Кажется, она уже вжилась в текст, понимала все особенности почерка Николь, не испытывала ни малейшего затруднения с переводом, и пухленький французско-русский словарь, который она прихватила с собой в качестве вспомогательного пособия, практически не нужно было открывать.

Несмотря на то что речь в дневнике шла о событиях, скажем прямо, трагического свойства, Алёна испытывала истинное блаженство. Ей казалось, она читает увлекательнейший из романов! Вернее сказать, через некое темпоральное окошечко (очень может быть, что сие словосочетание тут неуместно и даже нелепо, но наша героиня всегда испытывала страсть к звучным наукообразным терминам и не упускала случая ими блеснуть) она словно бы получила возможность наблюдать за живой, полнокровной, поразительно захватывающей житейской историей…

Алёна блаженствовала час, и другой, и третий, забыв о времени и пространстве, как вдруг до нее донеслись очень реалистические звуки: скрип ступенек знаменитой старинной лестницы. Причем скрип громкий и торопливый. Удивительно! Марина, отлично знавшая сварливую скрипучесть старой лестницы, обычно кралась медленно и осторожно, чтобы не разбудить чутко спавших девочек и еще более чутко спавшую подругу, а сейчас мчалась по ступеням, словно обо всем позабыв, Алёна мигом сунула дневник Николь и свою тетрадку в тумбочку, к флаконам с шампунями, бальзамами, гелями и порошкам для стирки и прочей банно-прачечной парфюмерии, одним прыжком переместилась с пуфика на туалетное сиденье и приняла сонно-сосредоточенный вид, какой и полагается иметь человеку, среди ночи отправившемуся в туалет по неотложной надобности.