и на окраинах как основанной в основном на стремлении к унификации и централизации[313]. Кроме того, обнаруженные обстоятельства позволяют предположить, что британские чины и их агенты отводили этнографическому осмыслению «Хайлендской проблемы» в ее решении особую роль, раз горцы на картах Горной Шотландии благодаря техническим способностям картографов и политическим талантам генералов обосновались всерьез и надолго.

Глава 2

НАСЕЛЯЯ ОКРАИНЫ: ЭТНОГРАФИЯ «ХАЙЛЕНДСКОЙ ПРОБЛЕМЫ»

Неослабевающее внимание и интерес, проявляемые историками к служебной, административной этнографии европейских империй Нового времени, сформировали за последние полвека (первые полвека постколониальных исследований) настоящую академическую традицию[314]. В соответствии с достигнутыми ею результатами этнография рассматривается как научная дисциплина, формулировавшая и формировавшая не только модели описания и восприятия туземцев колониальной администрацией и имперскими службами, но и модели взаимодействия с местными сообществами, одновременно решая идеологические и практические задачи.

О «культурном повороте» речь в XVIII в., конечно, не шла[315]. Функциональный характер этнографического знания, предназначенного для оптимизации управления колониальными приобретениями, вовлеченным в процесс современникам был очевиден. Рождение этнографии как научной дисциплины не случайно совпало по времени с первым веком глобальных империй. Этнографы, этнологи и антропологи имперских окраин были еще и колониальными чиновниками, на практике подтверждавшими тесную, хотя и не всегда очевидную связь между властью и знанием в рамках колониальной и окраинной политики. При этом их звучавшие рефреном комментарии придавали колониальному знанию «объективный» характер, способствуя выработке универсальной модели этнографического анализа — важного инструмента интеллектуальной колонизации имперских окраин.

В этом смысле этнография как научная дисциплина именно потому таковой и является, что занимается дисциплинированием окружающего, в том числе колониального, пространства научными методами — вполне в духе века Разума и Просвещения, имея в виду взаимообусловленное сочетание экспансии имперского порядка, нового научного знания и секулярных представлений о происхождении и природе всего человечества.

Между тем британский случай обращения к этнографии как колониальной практике по-прежнему связывают с политикой империи за океанами. Даже изучение ирландской политики Лондона составляет весьма примечательное исключение из этого правила[316]. Хотя такой исследовательский подход к событиям в Горной Шотландии в 1689–1759 гг. имеет принципиальное значение для понимания истории Великой Британии в целом. Необходимо учитывать, что с момента возникновения в 1707 г. Британской колониальной империи на смену Английской и вплоть до конца 1750-х гг. Горная Страна являлась самой близкой и опасной этнографической лабораторией по испытанию различных проектов формирования, укрепления и расширения лояльности Короне и правительству в Лондоне в условиях перманентных мятежей и угрозы вторжения иностранной державы.

При этом приобретенный в Хайленде опыт вместе с участвовавшими в умиротворении края военными и гражданскими чинами в результате новых административных назначений переносился в заморские владения Британской империи[317]. Последствия таких кадровых решений Лондона не только в очередной раз ставят вопрос об особенностях функционирования внутренних механизмов ее управления.

Применительно к этнографии «Хайлендской проблемы» необходимо по-новому подойти к той роли, которую она играла в процессе интеллектуальной колонизации Горной Шотландии. Предметом исторического анализа в данном случае должен стать не только и не столько набор стереотипов восприятия горцев в Великобритании в 1689–1759 гг., но также их формирование и функционирование в процессе реализации окраинной политики британского государства раннего Нового времени.

Этнографические описания ответственных за умиротворение Горного Края чинов необходимо прочитать как процесс не только языкового, но и культурного перевода местных реалий в понятия и нормы, принятые к югу от Грэмпианских вершин. К образу «варвара»-горца стоит подойти не только как к примеру этнографической мысли в век Просвещения, но и как к конституирующему «Другому» в процессе формирования новой британской, юнионистской и имперской, идентичности в рамках заключенной в 1707 г. Англией и Шотландией унии.

Описание и анализ реформ, предполагавшихся в Горной Стране, представляют исследовательский интерес не только сами по себе, но и как набор характеристик «идеального» британца, необходимых, на взгляд официальных властей и политической нации в целом, в процессе расширения британского присутствия на имперских окраинах.

Раскрытие этих сюжетов, в свою очередь, поможет дать ответы на вопросы более общего свойства: о соотношении формирования британской нации и создания Британской империи, о значении интеллектуальной колонизации Хайленда для имперского строительства за океанами, о роли гуманитарного знания в век Разума, Просвещения и глобальных империй.

§ 1.Варвары в Хайленде: шотландский «ирландец»

К 1724 г. правительство Великобритании вновь обратило внимание на состояние дел в Горной Шотландии. В 1722 г. в Англии был раскрыт заговор якобитов во главе с Фрэнсисом Эттербери, епископом Рочестерским[318]. В это же время ходили упорные слухи о наличии подобных договоренностей между бригадиром Уильямом МакИнтошем из Борлама (попытки схватить его долгое время не могли увенчаться успехом, а когда бригадира все же поймали, горцы освободили его из заточения в казармах в Развене уже в октябре 1724 г.), Доналдом Кэмероном из Лохила, XIX вождем клана Кэмерон, и Александром МакДоналдом, «юным Гленгэрри» МакДоналдов из Мойдэрта. При этом все трое не пребывали в изгнании, как многие именитые якобиты, предпочитая, напротив, скрываться на родине, в Горной Стране[319]. Имелись сведения о тайном хождении в Хайленде простюартовской корреспонденции бежавшего во Францию графа Мара…[320]

7 марта 1723 г. в одном из рупоров вигской печати, газете «Flying Post», было высказано поддержанное многими мнение о том, что, несмотря на предпринятые правительством усилия, жители Хайленда по-прежнему вооружены и представляют собой «удобный инструмент» давления на Соединенное Королевство в руках иностранных держав[321].

Под влиянием такого угрожающего стечения обстоятельств Лондон обнаружил более предметный интерес к решению «Хайлендской проблемы», в том числе к этнографии «мятежного» горца. Долго он не продержался, однако неожиданно удачные кадровые решения, принятые в 1724 г., обеспечили хайлендской политике властей преемственность и последовательность вплоть до окончательного умиротворения Горного Края к концу 1750-х гг. Сочинения генерала Уэйда и лорда Грэнджа, лорда-клерка Сессионного суда Шотландии (третий по значению пост в судебной системе Шотландии после должностей лорда-президента и лорда-адвоката Сессионного суда), не только сформировали в Лондоне первые после Славной революции целостные представления о Горной Стране (фокусируя общественно-политические взгляды на решении «Хайлендской проблемы»), но и сформулировали политику правительства в крае на десятилетия вперед вплоть до конца 1750-х гг.[322]

В этом смысле, несмотря на распространенное представление о восприятии Горной Шотландии в Великобритании в первой половине XVIII в., в отчетах чинов и агентов правительства информация о Горной Стране носила вполне практический характер, превращая этнографическое знание в составную часть военно-политической и социально-экономической деятельности правительства в крае. Не случайно одно из наиболее популярных описаний Хайленда в публичном пространстве