ни королем, ни законом; во времена войны их могущество вредило и более». Последние же монархи из дома Стюартов сами ослабили власть Короны в Горной Стране, «снеся укрепления, построенные среди кланов Горной Страны… и вернув их к прежнему варварству»[358].

В результате к началу XVIII в. власть в Горном Крае по-прежнему была главным образом властью вождей кланов, а право — их наследственной юрисдикцией. Горцы, «принадлежа к одному из племен, полагают себя под защитой вождя», который «обладает огромной властью на ними, совершенно независимой от любой законной силы; в ряде случаев сохраняя ее… после того, как земли, на которых они живут, были отчуждены от вождей, которым они служат»[359].

Такой реванш «варварства», таким образом, отбрасывал Хайленд на полвека назад, если при расчетах в решении этого уравнения «цивилизации» оперировать датами представления лордом Ловэтом мемориала «О состоянии Горной Страны» в 1724 г. Георгу II Ганноверу (того самого, который должен был перепроверить генерал Уэйд) и началом периода Реставрации Стюартов в 1660 г. Актуализация представлений об утраченном для цивилизации крае через апелляцию к ее границам в прошлом играла при этом особую роль в обосновании претензий на британский престол представителей дома Ганноверов. Политическая история Горной Страны выступала в данном случае как свидетельство достоинств или недостатков правителя, как доказательство законности и закономерности власти новой династии.

Учитывая, что ответственные за умиротворение Горного Края чины либо являлись участниками ирландского колониального эксперимента в силу своего происхождения, либо просто предлагали этот опыт использовать, целесообразно привести сравнительный пример аналогичной модели восприятия в Великобритании гэльской Ирландии[360]. В том же 1724 г. в Дублине вышла «Ирландская историческая библиотека», составленная лордом-епископом Дерри[361]. Она в первую очередь предназначалась, как следовало из текста обложки, для составителей общей истории «Изумрудного острова» и включала обстоятельные комментарии к сочинениям, которые могли бы быть полезными в этом нелегком труде.

При этом при написании истории Ирландии автор в первой половине XVIII в. предлагал ориентироваться на сочинения конца XVI–XVII в. «Цивилизованный» взгляд на ирландское «варварство» Э. Спенсера, Р. Стэнхерста, Дж. Дэвиса, У. Петти, самым непосредственным образом участвовавших в колонизации острова, представлялся епископу Дерри и его читателям весьма актуальным для понимания не только прошлого, но и нынешнего состояния Ирландии[362]. Протестантская община настаивала в таких сочинениях на своем особом праве представлять «Изумрудный остров» в отношениях с Лондоном, но в силу специфики своего положения среди враждебно настроенного и потенциально мятежного католического большинства поддерживала проект общей британской нации, институционализированный заключением в 1707 г. Англией и Шотландией унии.

Ну а если иметь в виду более отдаленную ретроспективу, то в отношении Ирландии было «хорошо известно», что ее история — это история завоеваний. Однако британское присутствие благотворно сказывается на «цивилизации» ирландцев, как замечали комментаторы уже середины столетия[363]. В конце XVIII в., впрочем, и в Ирландии «варварство» попыталось взять исторический реванш, подняв знамя «противоестественного» мятежа. Как и в случае с Горной Страной, чей недавний исторический опыт служил подтверждением соображений британских чинов, орудием «цивилизации» ирландцев (в 1798 г. в действительности не одних только гэлов) должна была выступить уния[364]. Как и в случае с Горной Шотландией, варварство этой гэльской окраины также имело вполне определенные характеристики, включая политэкономию «папизма» и «предательскую» связь с иностранной державой (с наполеоновской Францией).

С одной стороны, такая стадиальная интерпретация исторического развития воспроизводила одну из распространенных историописательных моделей просвещенной Европы XVIII в. — универсализм. Универсалистская точка зрения была представлена сочинениями об историческом времени и социальном развитии (Монтескье, Руссо, Вольтер), объединяемыми в жанр «историй человеческого духа». Как правило, их авторы основывались на двух типах источников — на сочинениях античных и средневековых авторов и описаниях современных путешественников. В этих работах Европа в эпоху Просвещения (ее просвещенная часть) предстает единым культурным пространством, проживающим общее время. Гэльские окраины сочинений XVIII в. как «Европа за пределами Европы» — такой же «классический» пример универсализма, как и сочинения Монтескье, Руссо и Вольтера.

Неудивительно, что наибольшее развитие теория стадиального развития получила именно в рамках шотландского Просвещения[365]. Участники этого интеллектуального проекта имели возможность воочию, в пределах одной и той же страны и на протяжении жизни одного поколения (если в центр этого хронологического отрезка поместить последний мятеж якобитов 1745–1746 гг.), наблюдать на примере своих соотечественников-горцев процесс перехода от «племенного» строя к «национальному».

С другой стороны, в том, что касалось отчетов ответственных за умиротворение Горного Края «шотландских» чинов, дело в данном случае не ограничивалось лишь фиксацией положения Хайленда относительно остальной части Великобритании на единой шкале человеческого прогресса. На практике переход от «варварства» к «цивилизации», от «бунтующего» подданного к «верноподданному» представлял собой теорию, актуальную скорее для просвещенных шотландских интеллектуалов-literati, стремившихся обосновать англо-шотландский договор 1707 г. о заключении унии между двумя королевствами ссылками на открываемые им перспективы развития Северной Британии вместе со всем Соединенным Королевством в рамках Британской империи, чем для военных и штатских чинов, озабоченных поиском этнографической формулы «мятежного» горца. Вопрос о конкретных путях такой модернизации, таким образом, оставался открытым.

Literati и легалисты по обе стороны англо-шотландской границы полагали, что модернизация в Горной Шотландии возможна только при условии скорейшего искоренения местных социально-экономических, политических и культурных практик и распространения в крае британского образа жизни (в той версии, некоторые основные черты которой были представлены в аналитических сочинениях, памфлетной литературе и периодических печатных изданиях королевства). Ответственные за умиротворение Горной Страны чины и их агенты, разделяя такое британское, юнионистское представление о конечном результате их усилий в Хайленде, считали временное сохранение и использование феодально-клановой системы вполне возможным альтернативным путем британизации — вместо всеобъемлющей унификации в рамках «завершения Унии».

Аналитические рамки теории стадиального развития, однако, оказались в достаточной мере гибкими, чтобы поддерживать сосуществование двух взглядов на цивилизационный потенциал шотландских горцев, предполагавший, между прочим, и два различных подхода к хайлендской политике Лондона. В действительности они сочетались и пересекались в зависимости от конкретных обстоятельств, так что этнография мятежа не противоречила политэкономии его подавления.

Имея в виду широкие, как казалось, и перспективные, как порой и являлось, возможности военно-политического сотрудничества с частью местной элиты, власти вплоть до начала последнего выступления якобитов в 1745 г. считали терпимую к «племенному» строю консервативную этнографию «шотландских» чинов более уместной, чем поддержанную комментаторами-легалистами и исключавшую культурный компромисс радикальную, наглядным подтверждением чему может служить выбор Лондоном хайлендской политики, предложенной генералом Уэйдом.

При этом даже весьма умеренные по сравнению с модернизационным запалом лорда Грэнджа предложения командующего в некоторых случаях казались правительству слишком масштабными[366]. Хотя на самом деле после подавления восстания