их, прячет, еще раз уносит. Бежит Медея, несет черную квадратную доску — надеть на растопыренные ножки стола, сделать жертвенник, перевернутый алтарь, выловить наконец детей — да и покончить со всем этим разом. Ребенок, почти в объятиях ее, почти «пьетой» окольцованный ее телом, лежащий в последний раз на боку на жертвенной плоскости, и рука, голая, безоружная материнская ладонь замахом вверх, — то ли оберечь, то ли наказать, то ли проучить в последний раз. Нет, вырвался, скатился, убежал вовсе, и она ушла-убежала за детьми в домик и дверь закрыла, прочь от глаз — как скажет потом Ясон, — «свирепая львица, тирренская Скилла», — эллинская женщина до такого бы не додумалась…

Секунды не прошло! Вынесены и сброшены со ступеней: два тела, два трупа, два маленьких жертвенных животных. Когда одетые фигурки остаются недвижимы, кажется, что это убитые актеры лежат вповалку, все в тех же масках, все в тех же рубашках и сапожках… Выезжает работник на желтом тракторе-велосипеде (как режиссеру хотелось бы лошадей, осликов или, на худой конец, ярко-красный пахучий крестьянский трактор! — археологи не допустили поругания Эпидавру!). К повозке сзади работник деловито подвязывает обоих убиенных бычков — и затем волоком тащит их вокруг орхестры. Два почетных круга, завершение корриды, апофеоз, — даже марш показался мне нынешним достоверным маршем испанской арены, праздничным, торжественным гимном сакрального ритуала (оказалось, что это весьма узнаваемый в Афинах «Марш Наполеона» Тасоса Халкиаса / Tasos Halkias). Вначале музыканты играют на скене — у красной стенки, на помосте, примыкающем к орхестре, — а потом уже, в ритме бравурной «рембетики», по одному спускаются вниз, кучей стоят напротив амфитеатра, весело проходят процессией со всеми инструментами; и наконец — эксодос (έξοδος): мерно ударяя в барабаны и тимпаны, они уводят за собою хор. Вакханки идут вослед, перевернув черные стулья, как престолы, водрузив их себе на головы, как странные, ступенчатые и колючие головные уборы-алтари… И только в глубине скены Ясон, которому никто так и не открывает, продолжает яростно колотить в запертые двери дома…

Софья Ильинская, переводчик Константина Кавафиса, рассказывает: и название стихотворения («Бог покидает Антония»), и само предание о том, что в ночь накануне вступления в Александрию войск Октавиана по улицам прошел таинственный оркестр — александрийцы решили, что это покровитель Антония, Дионис, покидает своего любимца и осажденный город, — заимствованы Кавафисом у Плутарха. И вслед за Плутархом поэт воспринимает уход Диониса как знак судьбы. («Когда ты слышишь внезапно, в полночь, / незримой процессии пенье, звуки / мерно позвякивающих цимбал, / не сетуй на кончившееся везенье, / на то, что прахом пошли все труды, все планы, / все упования. Не оплакивай их впустую, / но мужественно выговори „прощай“ / твоей уходящей Александрии…») Так и наш Дионисов оркестрик навсегда покидает богами проклятый Коринф…

И — через паузу — снова въезжает повозка. Снова тот же наивный и смешной трактор-велосипед, флажки на шестах, в колеснице Медея в обнимку с двумя тряпичными трупами, кричит, переругивается с Ясоном; «Отдай хотя бы тела их — для плача и погребения», — причитает тот, — и она бросает ему последнее, что еще связывает ее с землей Коринфа, — последний прах, последнюю падаль, которая останется аргонавту от всех приключений и завоеваний. Она и сама, «львица детоубийственная», готова рвать их на части, она сама грызет их зубами… И сидит Ясон на этой выжженной земле, забавляясь прежними играми со своими бездыханными мальчиками, срывающимся голосом напевая им то ли погребальный плач, то ли колыбельную… Медея же все твердит, она-то обрадована, что наконец научила его сердце страданию: «Точно, доподлинно знай: развяжет страдание скорбь, / — Та, над которой ты более не посмеешься…» По словам же Ясона, «…Следует ей либо спрятаться ниже земли, / Либо тело пернатое взнесть в глубину эфира!». А Медея, вот так зависшая между Гекатой и Гелиосом, полагается теперь целиком на мощь солярного бога; уже на солнечной стороне, в гостях у своего божественного отца, она наивно звонит в велосипедный колокольчик, и ворота погибшего, разрушенного дома распахиваются: к ней навстречу выбегают двое ее сыновей, теперь уже с открытыми, нагими, невинными лицами — новые, преображенные существа. Прежде бывшие невольными игрушками, невольными орудиями манипуляций — они могут пресуществиться лишь вместе с Медеей, в яростном луче и блеске Гелиоса, выжигающего лишнее… Так они и уедут в повозке, прицепленной к желтому трактору-велосипеду, — к другим берегам, к иному прибежищу, к более мощному защитнику.

Последний раз мы увидим хор во втором «парадосе» (παράδοσις) в длинной процессии музыкантов и женщин-вакханок; под томительно длящуюся заключительную печальную мелодию, как бы под похоронное отпевание, — они вынесут ведра с землей — красноватой землей странствий и приключений. Этой кровавой землей заключительной тавромахии и будет засыпан Ясон. Над последним пристанищем и могильным холмиком будет снова воздвигнут алтарь — уже какому-то иному богу, о котором пока не звучала весть, о котором покуда не было слова… На прежнем черном столе поставят деревянный кораблик под единственным парусом… Дернем дружно за восемь веревочек — на все стороны света, — и разлетится кораблик вдребезги, на мелкие кусочки, наш гордый «Арго», что ходил далеко, что побеждал и хвалился добычей, чей капитан всерьез почитал себя — царем и законным правителем надо всей обитаемой ойкуменой…

Помнится, лет десять тому назад, да, пожалуй, даже чуть поболе, Ариана Мнушкина (Ariane Mnouchkine) делала «Последний караван-сарай (Одиссеи)» («Le Dernier Caravansérail (Odyssées) — Le Fleuve Cruel et Origines et Destins») из разных историй, из современных сказов. Вместе со своим вечным литературным секретарем, соавтором и подругой — Еленой Сиксус (Hélène Sixous) — она долго собирала биографии, высказывания, изустные повествования нынешних беженцев из французского лагеря мигрантов Сангатт (Sangatte) — афганцев, курдов, иракцев, алжирцев, беглецов из Восточной Европы или какой-нибудь Северо-Западной Африки… Так хотелось им, либеральным интеллектуалкам, — постоять за гонимых, откликнуться, демократически отозваться на человеческую боль и лишения. А вышла история — про другое: про неостановимую волну прилива, про настойчивое давление варваров, ощутимое тут вот рядом, прямо за нашим палисадником, прямо за нашей крепостной стеной… Нарезка газетных заметок, жизненных историй, — или вот так, как у Анатолия Васильева, — сразу один монументальный срез. Но все о том же! Гелиос жжет и плавит, он меняет нам форму мира и путает карты — хотим мы того или нет…

Эпидавр пережил, вероятно, свое самое сильное потрясение за много лет. Нынешним, прирученным грекам трудно смириться с глобальной встряской, когда их насильно разворачивают к реальным истокам, а не к неким культурным муляжам, симулякрам… Было все: и исступленные крики «браво»,