В прошлом году это было как раз перед летним праздником. Я проснулась рано, хотела сесть – и мне в жизни не было так больно. Мама заявила, что это нерв в спине защемился. Боб носил меня в туалет на руках, и это было жутко стыдно. Он сажал меня и отворачивался, пока я делала свои дела. Потом приходила мама и мыла мне руки, и Боб относил меня обратно, а она спускала воду. Я терпела до последнего, так что внутри у меня как будто была здоровенная грелка с кипятком, готовая лопнуть в любой момент. Два дня я почти ничего не ела и не пила.

Пока я валялась в постели, звонила Дженни, и мама все ей рассказала. Поэтому, когда я приковыляла в школу – все болело, но праздник это святое, – испорченный телефон уже объявил меня калекой, навечно прикованной к инвалидной коляске.

Пару часов вся школа только обо мне и говорила. Врать не стану – я кайфовала. Но это был просто нерв. Надеюсь, и сейчас то же самое. Ну ладно, хотя бы мочевой пузырь не пытается взорваться. И на том спасибо.

Твою мать. Опять она. Эта Алекс Дейл. Сверлит его глазами, точно сканирует, считывает его жизненные показатели. Что ей известно? Почему в прошлый раз она хотела говорить, а сейчас не хочет? Может, раскопала что-то уже после того, как он все проверил? Что за игру она ведет?

Он и так боялся уже пятнадцать лет. С тех пор, как пропала Эми. Страх так и не отпустил его, только ослабел и трансформировался со временем. Сначала он ужасно боялся, что его арестуют, потом – что не арестуют никого. Боялся пойти к Эми – и боялся перестать ходить.

Страх все время жил на заднем плане, угрожая в любую секунду выбить почву из-под ног. Страх был вторым сердцем, стук которого – то едва различимый, то оглушительно громкий – слышал только он.

Страх был с ним всегда.

И в день свадьбы.

И за секунду до того, как на экране сонографа появилось серое расплывчатое пятно – его ребенок.

И сегодня, когда он, нырнув правой рукой в карман, нащупал мятые уголки визитки, которую уже знал наизусть.

Он ненавидел журналистов почти так же сильно, как того, кого ненавидел больше всех на свете. Журналисты хватались за человеческие страдания и перепечатывали их снова и снова, тысячами экземпляров. Они лгали про Эми, обвиняли ее бедного отца, печатали ее фото в школьной форме, чтобы все могли глазеть и судачить, и так изо дня в день. Потом пропала другая школьница, и они тут же переключились на нее.

Указательный палец саднило: он постоянно теребил острый уголок визитки, которая, точно радиоактивный криптонит, так и лежала у него в кармане с тех пор, как он ее туда сунул.

Пока что он не нашел ничего, что развеяло бы или, наоборот, подтвердило его опасения. Надо искать дальше. Понять, что ей известно. Она знает, кто он? Знает о его бесконечном вранье?

Вот сейчас он уже перешел к прекрасной Наташе, а эта репортерша все трется поблизости, навострив уши. Она же рвалась к Эми – так пусть катится! Стоит тут, тянет в его сторону свою цыплячью шею!

С Наташей он провел всего несколько минут. Ровно столько, чтобы его уход не выглядел позорным бегством. Толкнув дверь отделения, он обернулся посмотреть на Эми, но шторки были закрыты.

В коридоре он остановился, раздумывая, что делать дальше. Из палаты послышался грохот. Наверно, просто уронили поднос со стаканами, но ему все равно стало не по себе. «Голубая лагуна» с ее монотонным механическим гудением была для него тихой гаванью; когда он чувствовал себя загнанным в угол, то закрывал глаза и мысленно переносился в тишину палаты, к прохладной коже Эми.

Он застыл у дверей в палату, не решаясь что-либо предпринять. Так бы и стоял там до бесконечности, накручивая себя и паникуя, если бы не пронзительный крик. Он даже не успел подумать – какая-то волна погнала его по коридору, сквозь целый строй двойных дверей, и выплеснула на лестницу, где он то ли побежал, то ли полетел вниз по выбеленным ступенькам.

Кровь гулко стучала в висках; сквозь туман в голове пробивалась только одна мысль: на улицу, на воздух, подальше от проклятой Алекс Дейл!

Он слышал, как сверху и снизу распахиваются двери на лестницу. Бояться было абсолютно нечего, он знал это, но все равно несся очертя голову. Как будто от смерти спасался.

А потом понял, что уже не бежит, а летит.

Еще секунду назад он балансировал на краю очередного белесо-серого лестничного марша и вдруг со всего размаху обрушился вниз.

В ушах стучала кровь, лицо было мокрым. Его бросило в холод, потом в жар. Потом начался озноб. Очень медленно – точно потерял пульт управления телом и не мог вспомнить, где что находится, – потянулся он руками к лицу. Осторожно ощупал виски, поднес к глазам пальцы. Они были липкие и все в крови. Он и не знал, что кровь может быть такой яркой.

Затем пришла боль.

Глубокая пульсирующая боль в лице. И гораздо более страшная боль в правой ноге. Все пространство от лодыжки до колена заполнилось болью настолько мучительной, что на борьбу с ней уходили все силы. Он просто не мог пустить ни крупицы энергии на то, чтобы закричать или позвать на помощь.

Прошло несколько секунд. Рядом распахнулась дверь, и на площадку неторопливо вышла женщина средних лет с гостевым бейджем. Взглянув на Джейкоба, она закричала.

В этот момент он увидел свою ногу и потерял сознание.

* * *

Джейкоб еще ни разу в жизни не лежал в больничной кровати – не считая, конечно, самые первые дни после рождения. На кровать, случалось, присаживался много раз, но вот в кровати он не оказывался никогда.

Он и представить не мог, что однажды очнется пристегнутым к кровати для лежачих в палате интенсивной терапии.

Нога не так плоха, как они вначале думали, бодро заявил доктор с белоснежными волосами, красиво обрамлявшими приятное, веселое лицо.

– Она, конечно, все равно сломана, – тут он хихикнул, – но срастется и будет бегать как раньше. Вы ведь не спортсмен? – озабоченно уточнил доктор, наклонившись к нему.

Он помотал головой, глядя на свое узорчатое больничное одеяние – такое же, как у Эми, которая проводила в нем круглые сутки. Интересно, кто его раздевал?

– Прекрасно. Тогда будете как новенький.

– Когда меня выпустят? – спросил Джейкоб, сложив два и два и получив на выходе «Фиона». Он попытался сесть, но ремни не пустили.

– О, скоро, скоро, – заговорил доктор, отстегивая ремни и незаметно поправляя ему ночную рубашку, которая самым безжалостным образом задралась чуть не до пупка. – Пришлось вас пристегнуть на случай, если вы очнетесь и решите встать. Так вы могли бы травмировать себя еще больше.

Джейкоб кивнул, словно для него это было обычное дело.

Потом повел взгляд вверх мимо капельницы, к часам. Почти половина второго. Он потерял несколько часов.