— Что-то Смирнов и Горбач опять Мазаевым недовольны. Говорят, покою не дает им комбат. Поезжай-ка и разберись на месте.

— Михаил Михайлович… — взмолился я.

Но полковой комиссар не дал договорить.

— Знаю, знаю, что вы с Мазаевым друзья-приятели, — усмехнулся он. — Потому-то тебя и посылаю. Заодно проверим твою политическую зрелость, партийную принципиальность.

«Выходит, Маташ Хамзатханович уже приступил к реализации своих «наметок», о которых намекнул при нашей встрече, — рассуждал я по дороге в Садовую Вишню. — Что это за «наметки», в чем их суть? Тогда он, дед Мазай, не сказал, сославшись на то, что «не все учтено». Но, судя по тому, как реагировали на его новую затею командир полка и замполит, можно было догадаться: дело тут серьезное. Если бы речь шла о чем-то незначительном, Смирнов и Горбач сами бы справились с беспокойным комбатом. А тут обратились к полковому комиссару Немцеву… Приеду на место и там разберусь, в чем загвоздка».

Но и в полку не так-то просто было в этом разобраться. Батальонный комиссар Горбач, узнав, с чем я приехал, сразу же повел меня к командиру полка. Подполковника Смирнова я знал еще с тех пор, когда он был капитаном, начальником полковой школы, а потом командиром батальона. Он слыл в той бригаде отличным тактиком, умелым организатором учебного процесса и требовательным командиром. Мы, курсанты, а потом уже и младшие командиры, трепетали перед ним. Да, если честно признаться, я и сейчас, входя вслед за Горбачом в кабинет, побаивался своего прежнего начальника школы.

Смирнов мало изменился за прошедшие годы, только в бархатных петлицах вместо одной «шпалы» стало три да на круглом одутловатом лице глубже пролегли морщинки. Увидев меня, подполковник недовольно хмыкнул: нашли, мол, кого присылать по такому важному делу.

— Я надеялся, что полковой комиссар Немцев сам приедет, — сказал он угрюмо. — А раз так, то без вас разберемся, сами поставим комбата на место, не дадим ему самовольничать.

После такого «приема» мне ничего не оставалось, как повернуться и уйти. Но что-то меня остановило. Я знал Смирнова как человека крутого и властного. Он, конечно, «поставит» комбата «на место», тогда от «наметок» Мазаева ничего не останется. Видимо, во мне все еще жил прежний газетчик, да и любопытно было узнать, в чем же суть мазаевских новшеств, так не понравившихся командиру полка. Я стоял среди кабинета и не знал, что же мне делать.

Выручил батальонный комиссар Горбач, опытный политработник, тертый и перетертый в разных перипетиях, видно, понял, что такой-оборот ни к чему хорошему не приведет. Инструктор, конечно, доложит начальнику отдела политпропаганды, а тот командиру дивизии, и кто знает, как обернется дело… А скорее всего, он лучше меня знал Смирнова, его крутой нрав, высокомерие к тем, кто был ниже рангом.

Воспользовавшись тягостной паузой, батальонный комиссар стал излагать суть дела, напирая на то, что затея капитана Мазаева дорого обходится полку.

— Два танка уже выведены из строя, — говорил он. — Если так пойдет дальше, все машины переломаем. Разве ж можно допускать необученных людей к управлению такой сложной машиной? Показали им, как запускать двигатель, включать передачи — и давай, веди танк… Тут такого «наводят», что хоть полковой танкоремонтный завод создавай.

Прислушиваясь к тому, что говорит замполит, стал постепенно «отходить» и Смирнов. Наконец, и он вступил в разговор.

— Вспомни-ка, сколько я тебя учил, прежде чем допустить к рычагам управления? — спросил он меня.

— Три месяца, если не больше.

— Конечно, больше. Четыре. И только после этого начинали учить курсантов вождению. Сперва на тренажерах. С места в карьер, как говаривали кавалеристы.

«Да, полковник, пожалуй, прав», — слушая такие убедительные доводы, мысленно соглашался я. Годами складывалась система подготовки танкистов. Сперва новички изучали двигатель, механизмы трансмиссии, электрооборудование, а потом, когда они уже основательно разбирались в сложном устройстве машины, их допускали к рычагам управления. Как правило, около года молодые танкисты занимались в учебном подразделении и оттуда выпускались хорошо подготовленными специалистами: механиками-водителями, командирами орудий, радистами-пулеметчиками. Потом они, влившись в боевые роты, продолжали совершенствоваться. Таким образом, к концу службы парень становился настоящим танкистом.

— У нас разработан детальный план боевой подготовки. Сколько мы корпели над ним, чтобы все учесть, предусмотреть, рассчитать. Теперь все готово, послали в дивизию на утверждение. А капитану Мазаеву, видите ли, не нравится этот план, у него созрел другой, — вновь раздражаясь, продолжал Смирнов. — Да и разговор этот вовсе ни к чему. Мы сами утихомирим Мазаева. Можете ехать обратно, а полковому комиссару Немцеву я сам доложу.

Я вышел от командира полка удрученным, каким-то раздвоенным. Доводы подполковника Смирнова мне казались неоспоримыми. В самом деле, существующая система подготовки танкистов, о которой шла речь в кабинете командира полка, проверена многолетней практикой. Почему же она не понравилась Мазаеву? Правда, времени многовато требуется. Год — в учебном подразделении да год — в линейном. Но зато все идет планомерно, последовательно и основательно. «Нет, тут Мазаев, как видно, перегнул палку. Надо найти его, предупредить и посоветовать по-дружески не лезть на рожон».

Но командира батальона в расположении полка я не нашел. В штабе сказали, что капитан Мазаев с утра ушел на танкодром. Туда направился и я. Тем более, дорога хорошо знакома.

Весна была в полном разгаре. Зазеленели рощи и перелески, луговины и обочины дороги вызолочены яркими одуванчиками, на полях кустились озимые посевы. Все пестрело, переливалось. Но меня не радовали ни буйная весенняя пестрота, ни голос кукушки, бесстрастно отсчитывавшей чьи-то годы, ни веселая трель жаворонка, так звонко лившаяся из-под голубого неба. Я шел и думал, думал и подбирал аргументы и слова, какими можно убедить капитана Мазаева, заранее предчувствуя свое бессилие, безнадежность того, с чем шел.

Еще издали услышал гул двигателей, знакомый лязг гусеничных траков. Поднявшись на пригорок, увидел поле, густо заслеженное гусеницами. По огромному кругу на значительном удалении друг от друга ползли танки, а в центре этого круга возвышалась наблюдательная вышка, к ней примыкали низенькие строения. При виде этой давно знакомой картины на душе стало чуть спокойнее, но какая-то внутренняя тревога все еще щемила сердце.

Тревога эта улеглась только тогда, когда я вплотную подошел к вышке. Под навесом, примыкавшим к ней, в отсеках, разделенных перегородками, небольшими группами занимались танкисты. Одна группа, пожалуй, самая многочисленная, сгрудилась у двигателя «М-17», когда-то предназначавшегося для самолетов, а несколько лет назад приспособленного для танков «Т-28» и «БТ-7». Молоденький краснощекий воентехник 2-го ранга что-то увлеченно втолковывал танкистам, касаясь длинной указкой то схемы, приколотой кнопками к дощатой стене, то обнаженных деталей на двигателе. Все — и воентехник, и