Во, хрень, кровь пошла, — только и успел сообразить Андрей, прежде чем его снова бросили вперед и на капоте уазика остались красные разводы.

— Гер-рой! — злобно прошипел кто-то и, снова подняв его обмякшее тело с земли, съездил по скуле кулаком.

Не изо всей силы, конечно же, иначе у Андрея уже никогда не было бы челюсти, но устоять на ногах шанса у Андрея не было.

В голове помутилось, изо рта на пол вытекла лужица крови, но просить прекратить это избиение он и не думал. Попросишь помилования — и все, считай слабак. А к завтраку у всех будет чудесная новость для обсуждения — тот парень, которого зачислили в экипаж «Монстра», ползал на четвереньках и, раздувая пузыри, просил о пощаде. Нет уж, старшекурсники в учебке научили, как следует себя вести, если не хочешь, чтоб о тебе думали, что ты хренов соплежуй. Молчать. Даже если убивают — молчать. Говорить когда спросят, и, причем, только правду. Лучше уж правду.

Через открытые двери в базу проник, держа снятый шлем в руке, Илья Никитич. Посмотрел на забившегося в угол, харкающего кровью Андрея, и сунул в зубы только что «залеченную» самокрутку. Боя в его душе не было — боец под именем «дружба» даже не вышел на ринг. И, несмотря на возникшую своеобразную привязанность к этому парню, глядя на его окровавленное лицо и словно окунутые в красную краску, слипшиеся светлые волосы, жалости к нему он не испытывал. Еще бы! Сам ведь такой. Был бы здесь шлюз — ей Богу, припомнил бы старую практику — на минут двадцать за заслон!

Крысолов стоял, одетый, как и Стахов, в свою «защитку» без шлема, опершись локтем на дверцу уазика и наблюдал за происходящим. О чем он думал, только Господу Богу известно — помесь легкой улыбки, вдумчивости, удивления и тени прозрения в глазах делали его лицо каким-то неземным, вот точно как начавшая подтаивать восковая маска, одетая на безликий овал пришельца с другой планеты.

— Еще раз выкинешь что-то подобное — скормлю фастерам, понял? — вытирая кулак от крови, сказал Тюремщик. — Понял, спрашиваю?

В первую секунду Андреем обуяло желание наброситься на Тюремщика с кулаками. И пусть у него был бы один шанс из тысячи, что его кулак долетит до лысой, много раз латанной башки раньше, чем 600-килограмовый удар вышибет из него последние мозги, он все равно не преминул бы возможности им воспользоваться. О, с каким наслажденьем он ударил бы по этому ехидно скалящемуся лицу! Так чтоб у него аж зубы посыпались, и глаза из орбит повылазили!

Но вместо этого Андрей лишь кивнул.

— С наряда пока снимите его, пусть Коран подежурит, — безо всякой улыбки на лице сказал Крысолов, а потом, обращаясь к Андрею: — А ты дуй ко мне в базу, я сейчас Михалычу скажу, нехай на тебя посмотрит, а то до утра задует глаза — что видеть будешь? Вон и так лицо уже пухнет. Эх, Тюрьма, Тюрьма, жестокий ты все-таки человек, — он перекосил губы, но назвать это улыбкой мог лишь незрячий. — Так, ладно, двигаем.

* * *

Вопреки всем ожиданиям, что Михалычем окажется добропорядочный, седой старикашка в очках на грубой оправе и чемоданчиком в руках, где он тщательно хранил бы необходимые препараты и инструменты, им оказался небывалых размеров здоровяк с собранными сзади в тугую косичку волосами и прищуренными от заплывших жиром щек глазами. А вместо чемоданчика в пухлой руке, величиной с бычью ляжку, в подмышке которой, казалось, могла запросто исчезнуть Андреева голова, он держал ржавое, с засохшими потеками, ведро.

На окне, прикрученный изолентой к решетке, играл магнитофон. Из динамика звучало не такое безумие, как у музыкальных «гурманов» Тюремщика и Бешеного, и, слава Богу, не на такой громкости, но все же в привычное для Андрея понятие «музыка» это все равно не вкладывалось. Более-менее приемлемо звучал женский вокал, но текст…

«…полночных звезд холодный свет, в стакане лед замерзших рек

В ее окне сто тысяч лет каждый вечер — снег, снег

И когда метет белых хлопьев круговерть, вновь она не спит и ждет

Что весна придет быстрей, чем смерть…»

Плохое предчувствие накрыло его холодной бурлящей волной. Захотелось вдруг развернуться, и пока еще не поздно, пока еще машины не тронулись с места, бежать отсюда ко всем чертям. И пусть ему до завтра «задует» глаза полностью, пусть его голова распухнет так, что не влезет в злосчастный шлем, пусть Тюремщик еще раз врежет ему по скуле — да все, что угодно, лишь бы не попадаться в руки этому коновалу Михалычу.

Но, вовремя обуздав свои страхи, Андрей остался стоять на трапе, держась одной рукой за дверную ручку, а второй со сжатым для стука кулаком, и молча наблюдал за неуклюже перемещающимся по отсеку «доктором». А тот, будто не замечая его присутствия, смачно отрыгнул и, поставив ведро на пол, принялся копошиться в большом стенном шкафу, заложенном как полупустыми, так и полными пробирками, бутылочками, колбочками и картонными коробками разной величины.

Андрей с облегчением вздохнул: слава Богу, здесь есть медикаменты.

Михалыч огляделся по сторонам, будто ища что-то, а потом, отодвинув ширму, сказал находящемуся там человеку несколько невнятных слов, испытующе посмотрел на Андрея.

— Приглашения ждешь? Проходи, давай.

Андрей ни разу раньше его не видел — ни в Укрытии, ни, что самое интересное, вчера, перед выездом, когда Крысолов проводил инструктаж… Хотя, пожалуй, не его одного он не видел ни там, ни там, поскольку из-за ширмы, грациозно покачивая бедрами, вышла — о, Боже, та самая девушка — Юлия!

Весь вид ее — ухоженный и аккуратный — говорил о том, что она устроена и независима. Такая девушка если и нуждается в чем-то от мужчины, то разве что в их внимании и уважении, но никак не в покровительстве, поддержке, защите, или — упаси Боже — содержании. Да и уважение к ней у мужчин возникало не оттого, что она принадлежала к слабому полу и всякий, имеющий достоинство мэн должен был относиться к ней с почтительностью. А оттого, что ее наточенный, пронзительный взгляд явно намекал, что за видом нежной, сексуальной киски скрывается хищник, которому лучше угождать, чем пытаться заигрывать.

Задвинув за собой ширму, Юля глянула на него полными равнодушия глазами, лишь на секунду — не более чем из профессионального любопытства — задержав взгляд на разбухающих щеках и растекающихся гематомами надбровных дугах.

— Привет, — соскользнуло у него с языка.

Он не был уверен, но, судя по тому, как заныли натянувшиеся щеки и запекла треснутая губа, он еще и улыбнулся.

Но ему она не только не ответила, она вела себя так, будто кроме нее с Михалычем, в медблоке больше нет ни единой живой души.

— Ложись сюда, — рыкнул Михалыч и указал на операционный столом — приваренную к борту грязную металлическую пластину приблизительно в рост человека, с кровостоком посередине и приделанным у изголовья специальным стеллажом для «медицинских» инструментов: пилы, зубила, комплекта ножей, щипцов, в общем, всего, что раньше входило в стандартный набор автолюбителя.