Никто из делегации ему не ответил. Только насупились все.

— Чего молчите, господа делегаты? Не хотите говорить, против кого силу собирали? Так я и без вас знаю… Собирались вы воевать против меня. И что же вы думали, что ваши люди на моей земле будут амбары мои беречь? Или торговлишку мою побоятся нарушать? Нет, людишки ваши известны всему свету своими зверствами, мало того, свирепостью и бесчестностью своей ещё и кичатся. Так отчего же мне с вами честным быть? Может, скажете?

И опять из горожан никто не ответил. Всё так же стоят, всё так же насупившись.

А кавалер, вроде как успокоившись, сел в своё кресло и продолжает уже без ярости:

— Три дня вам даю, чтобы собрали мне пятьдесят тысяч талеров Ребенрее или серебра по цене их. Иначе отдам ваш город на меч солдатам своим. И, уверяю вас, то вам во много дороже станет. Головешки лишь от вашего города останутся. Все товары заберу, а баб ваших всякий брать будет, а уж дочерей так и вовсе дозволю увозить к себе в землю и брать моим солдатам их в жёны, венчая их по нашему ритуалу.

Горожане молчали, теперь они смотрели на него уже с испугом.

«Соберут денежки, соберут. В маленьком Ламберге купчишки и то двадцать тысяч собрали, а уж для торгового Мелликона, где ярмарка, почитай, круглый год, пятьдесят тысяч не тяжки будут».

Делегация, кланяясь, ушла, а Роха, смеясь, говорил им вслед:

— Поглядите-ка на этих дураков, ещё жаловаться вздумали. Надо же, совсем эти бараны горные про войны на своей земле позабыли.

— Сразу видно, что тут чужие солдаты горожанам в диковинку, — соглашаясь с ним, посмеивался полковник Брюнхвальд.

Вотчина графская, домен дома Маленов, давно перерос из простых трёх сел в нечто похожее на город, но без стен, ратуши и мостовых.

Центром Мелендорфа был большой графский замок. Баронским не чета. Замок был не новый, но ещё вполне себе зубастый, такой, что и осаду перенести мог, и при штурме устоять. А вокруг замка в порядке и чистоте стояли домишки, фермы, церкви, сыроварни, кузни, таверны и постоялые дворы. Всего там было в достатке, оттого казна бережливых Маленов никогда пустой не бывала.

И вот в этой благословенной земле, недалеко от замка, у перекрёстка, стоял постоялый двор «У доброй купчихи», который слыл лучшим в округе. В ином месте Агнес останавливаться не хотела. Нажилась она у господина в поместье в отвратном кабаке, с неё хватит. И жила она в том поганом месте, потому как господин не желал её видеть в доме своём. Почему? Потому что, видите ли, обе бабы его брюхаты, словно она их беременностям повредить может. Или боялся, что она устроит там ему склоку. В общем, в доме своём он её не приютил.

И теперь дева сидела перед зеркалом в нижней рубахе, рассматривала лицо, которым теперь пользовалась, и говорила Сычу, который стоял в дверях:

— Ну, и что эта толстуха? Уговорил её прийти к тебе?

Фриц Ламме даже ёжился, так непривычно ему было говорить с благородной дамой, что сидит пред ним без платья, да ещё зная при этом, что эта дама не кто иная, как Агнес. Дама была молода, грудаста, волосы имела рыжие. Красива была. Не знай он наверняка, что в этой даме прячется хрупкая девица, которую он знает не первый год, так не поверил бы никогда. Ну, конечно, если дама не начала бы злиться. Эту злость, от которой стыла в венах кровь, он не спутал бы ни с какой другой. По этой лютости всегда можно было узнать девицу Агнес под любой её личиной.

Впрочем, непривычно — это было не совсем то слово. Скорее, ему было здесь не по себе, но господин велел помогать девице, вот он и помогал, как умел:

— Прачка Эмма? Мужа у неё нет, помер, что ли. Ну, говорила сначала, что у неё есть мужчина, потом я её пригласил выпить вина, как выпила, стала говорить, что у неё мужчина был… кажется, стражник какой-то. Не поймёшь их, баб, никогда… То есть, то был…В общем, я говорю ей, не желает ли она прогуляться вечерком, а она мяться стала, ни да, ни нет не говорит.

Агнес, не отрываясь от зеркала и пальчиками растирая кожу под глазами, спрашивает у него:

— А что, Сыч, не нравятся тебе жирные бабы?

— Да не очень, — признаётся Фриц Ламме. — Шибко вонючие они.

Агнес, вернее, та женщина, что сидит у зеркала, вдруг поворачивает к нему своё красивое лицо, зелёные глаза полны удивления:

— Они вонючие? Ты себя-то нюхал?

— К себе-то я уже принюхался, — поясняет Сыч.

А женщина смеётся:

— Ладно, не любишь толстух, так не люби, скажи лучше: придёт она к тебе или нет?

Сыч морщится, а потом говорит самоуверенно:

— Да куда она денется. Сказал ей, что буду ждать у речки, у мостушек, где они бельё полощут, как колокол к вечерне бить начнёт.

— Места там тихие? — спрашивает девушка.

— Тихие-тихие, — говорит Фриц Ламме, — тропинка да речка, вокруг речки по берегу лесок. Тихие места.

Он вздыхает, ему не очень всё это нравится.

— Чего сопишь-то? — вдруг резко спрашивает у него девушка.

— Я? Да я не… Я просто…

— Господин велел сделать дело, так делай, и не сопи, и не зевай. Велено тебе притащить какую-нибудь дуру из замка ко мне, так придумай, как это сделать. Вот и всё, что от тебя нужно, — Агнес говорит все эти слова так, что у Сыча мурашки по спине. Холод от неё идёт такой, что до костей пробирает, хотя на улице жара. «Как с ней только её челядь живёт? Этакое каждый день терпеть», — удивляется Сыч. И произносит вслух: — Да я разве против, приведу её к вам, к том лесочку, что у мостушек, будет она там к вечерне. Сегодня будет, — обещает он.

Агнес изображает на красивом лице выражение: ну-ну, посмотрим.

И вдруг спрашивает у него, уже тон поменяв на спокойный:

— А что, Сыч, скажешь, похожа я сейчас на рыжую бабу господина?

Фриц Ламме от такой перемены или от вопроса такого растерялся и ничего сказать ей не может, только таращится на красивую рыжую женщину и думает.

Не дождавшись ответа, она поворачивается к зеркалу, а ему делает небрежный знак рукой: убирайся, дурень. И тут же кричит:

— Ута, вели трактирщику обед подавать. Тут буду есть.

У неё ещё есть время, до вечернего богослужения ещё много времени. Можно не торопиться, тем более что до замка и до небольшой речки, на которой прачки замка полощут бельё, совсем недалеко.

Посыльные вскоре стали носить в её покои еду, расторопные. А Ута уже приносила еду ей. Трактирщик её очень ценил: ещё бы, она взяла лучшие покои, соглашаясь платить за комнаты и стол полталера в день. Деньги неслыханные для такой глуши. Всё-таки Мелендорф — это не Ланн.

Агнес села обедать, снова ругая повара и подлеца-трактирщика, который за такие деньги мог вино ей и получше давать. А поев, велела Уте готовить платье к вечеру. Сама же, скинув рубаху, открыла сундук и с удовольствием из бархатного мешочка достала свой стеклянный шар. Прижала к груди. Он был такой тёплый, как кот. Иногда ей казалось, что он даже урчит, ну или издаёт что-то похожее на урчание. В этот день шар был цвета жирного топлёного молока и почти непрозрачный. Красивый. Ей нужно было ещё кое-что узнать, всякие мелочи, что могли пригодиться в сегодняшнем деле, и она снова взлезала с шаром на кровать, улыбаясь в предвкушении.