И через каждые два слова: Сибирский университет, профессора… Что касается прекращения штрафной колонизации Сибири, то с этим Флоринский соглашается и как ученый, и как историк, и просто как человек, живущий в Сибири и на себе испытывающий влияние наплыва уголовных элементов и прочих смутьянов. Правда, вслух, публично Флоринский нигде об этом не высказывался: императору виднее, куда ссылать бунтовщиков из европейской части империи… Вопрос о судах Василий Маркович и вовсе пропускал мимо: ни журналистам, ни ему не решить сей заколдованный вопрос, так зачем же воздуси сотрясать? Словом, вся эта статья, действительно, — «с новым годом, дорогой читатель». Из области иллюзий. Мало им наскоков на систему торговли спиртными напитками распивочно и на вынос. Подавай им в сибирскую печать разрушительный клич Белинского, новоявленных социалистов-марксистов, политэкономов лассалевского толка! А то господину Волховскому, укрывавшемуся в пошлом псевдониме Иван Брут, трудненько справляться с фельетонами на местную тему…

Флоринский долго ходил по своему великолепному кабинету, разжигая самого себя гневом в адрес нелюбимой газеты. Потом опустился в кожаное кресло под портретом ныне царствующего императора Александра III, призадумался.

Газета, конечно, изрядная пакость, но на заметку отвечать придется. Вот что прискорбно. Изволь считаться с пресловутым общественным мнением!

Он пододвинул к себе изящный лист александрийской бумаги фирмы Ятеса — Василий Маркович обожал нежный кремовый и голубоватый тон этой изысканно-тонкой бумаги — и начал быстро писать.

Ответ редакции «Сибирской газеты»: «Действительно, января 24 дня сего года имел место быть малый пожар в тепличке университета. Погибли незначительные растения. Тропические же экземпляры, оцененные в 700 рублей, не пострадали. Причина пожара — печь, раскалившаяся от усиленного подогрева в виду нынешних небывалых морозов…»

Долго думал, приписать ли что-нибудь острое — ну, хотя бы по поводу личности корреспондента, но воздержался. Не захотел опускаться до уровня писак, спорящих по принципу «ты сам дурак».

Вложил письмо в продолговатый конверт, надписал адрес «Редакция «Сибирской газеты» по улице Почтамтской, дом Бейлина, рядом с аптекой Бота». Вызвал колокольчиком секретаря и велел отправить с рассыльным.

С неприятным делом было покончено.

К флигелю Степан Кирович пробрался между высокими сугробами. Отряхнув с воротника и шапки снег, постучал в квартиру Крылова.

Открыл Пономарев, расплылся в сердечной улыбке. Пригласил в прихожую и тотчас, сделав озабоченное лицо, конфиденциально сообщил, что Порфирий Никитич у себя, но чрезвычайно расстроен: какую-то посылку получил…

Степан Кирович протер затуманенные с мороза очки, огладил редеющие волосы, одернул мешковатый сюртук и вошел в кабинет.

Крылов сидел за дубовым рабочим столом. Перед ним лежали гербарные листы с растениями, пришитыми черной суровой ниткой.

На полу стояла объемистая коробка, из которой, по всей видимости, эти листы были вынуты.

Степан Кирович кашлянул. Крылов обернулся: в глазах его стояла печаль.

— Что-нибудь случилось? — обеспокоено спросил Кузнецов.

— Вот извольте, — Крылов протянул письмо.

Степан Кирович сел на диван и стал читать.

«Милостивый государь, господин ботаник Крылов! Простите, запамятовал Ваше имя и по батюшке. Пишет Вам несчастный отец, чье сердце превращено ныне в холодную пустыню, в которую даже глас всевышнего достигает с неимоверным трудом.

В рождество Христово, во дни ликования и празднеств православных людей, похоронил я своего единственного сына, свою единственную отраду… Он угас, аки свечечка от внезапного сквозняка. Накануне ходил за пятнадцать верст к местному знахарю, долго пробыл у него, что-то записывал. А вернулся, занемог, и к утру его не стало.

Выполняю волю моего Гришеньки — пересылаю Вам его ученые труды: записи и сухие растения. Может быть, в них продлится душа моего возлюбленного сына. Аминь.

Остаюсь в своем горе и совершеннейшем к Вам почтении лампадный человек отец Севастьян Троеглазов».

— По дороге сюда, в Томск, — с некоторым усилием сказал Крылов, жалея разрушать установившуюся тишину, — я познакомился с юношей Григорием Троеглазовым. Бывший студент. Наш, казанский. Заболел бугорчаткой, приехал к отцу-священнику в деревню. Жаждал послужить науке, собирал травы. Вот… что из этого вышло.

— Да, грустная история. Сколько прекрасных юных существ гибнет, не успев расцвести, развить свои дарования! Перед туберкулезом медицина пока что бессильна.

— Бессильна, — с горечью повторил Крылов. — А я слыхал другое. Туберкулез почему-то чаще всего гнездится в бедных семействах, где нехватка пищи, тепла, света… Стало быть, это не совсем медицинская проблема.

— Но Григорий Троеглазов из приличной семьи, студент, — напомнил Кузнецов.

— Вот именно, студент, — подхватил Крылов. — Кому неизвестно положение российского студента?! Нищенство полускрытое. Порой приходится выбирать между куском хлеба и свечой, необходимой для занятий. И российский студент, как правило, выбирает последнее.

Он вспомнил свои студенческие годы, и чувство бессильного гнева сжало сердце. На месте Троеглазова вполне мог быть и он сам. Кто виноват в этом? Что виновато?!

Степан Кирович разделял его мысли. Он вообще прекрасно понимал Крылова, соседа, сослуживца и с недавнего времени друга.

Их судьбы в чем-то сходились. Может быть, в самом главном: ничто не сыпалось им с небес, не давалось легко. Кузнецов родился на четыре года позже, чем Крылов, в 1854 году, в крестьянской семье, в одном из сел Вятской губернии. Окончил уездное училище, а затем гимназию в Казани. Благодаря упорству и усердию в учебе, поступил на историко-филологический факультет, стал кандидатом истории и филологии, читал курс лекций по римской литературе в том же Казанском университете. В Сибирь поехал, не задумываясь. И хотя был здесь он лишен возможности читать лекции — в университете предполагались только медицинские дисциплины, — должность библиотекаря Степан Кирович воспринял как прямую возможность послужить благородному делу просветительства Сибири.

— Что предполагаете делать с коллекцией этого несчастного юноши? — спросил он сочувственно.

— Разберу. Опишу, — медленно ответил Крылов. — Встретится новый вид — дам ему имя Троеглазова. Не встретится, что же… Я уж решил: всех добровольных сотрудников записывать в отдельную тетрадь. Их имена будут принадлежать истории. Имя Григория Троеглазова среди них первое…

— Добровольных сотрудников? — переспросил Кузнецов. — Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду всех сибиряков, которые принесут в университетский Гербарий хотя бы одно растение, — сказал Крылов. — Я уверен, меня поддержат. Сибиряки не откажутся быть моими добровольными сотрудниками! И тому свидетельство — жизнь Григория Троеглазова.