Далглиш знал. В конечном счете, это была самая распространенная, банальнейшая из человеческих трагедий. Вы любите кого-то. Он или она не любит вас. Хуже того: вопреки собственным интересам и только чтобы нарушить ваш покой, они любят кого-то другого. Что бы делала половина поэтов и романистов мира без этой всеобщей трагикомедии? Но Джулию Пардоу это не трогало. Услышать бы в ее голосе, подумал Далглиш, хоть чуточку жалости или просто заинтересованности! Отчаяние Пирс, жажда любви, которая толкнула ее на эту жалкую попытку шантажа, не вызвала в ее жертве никаких чувств, ни даже презрительной улыбки. Она даже не потрудилась попросить его держать эту историю в тайне. Но тут, словно читая его мысли, она сказала почему.

— Для меня теперь не важно, что вы об этом узнали, я не боюсь. Чего мне бояться? В конце концов, Пирс умерла. И Фаллон тоже. Я хочу сказать, что при том, что здесь произошло два убийства, у главной сестры и административного комитета есть более важная причина беспокойства, чем наши с Найджелом развлечения в постели. Но как только вспомню… Ох и веселая была ночка! Кровать была слишком узкая и все время скрипела, и мы с Найджелом так хохотали, что едва могли… А если представить еще Пирс, как она смотрит одним глазом в замочную скважину!..

И тут она рассмеялась. Воспоминания вызвали взрыв искреннего веселья, простодушного и заразительного. Мастерсон взглянул на нее, и его крупное лицо озарилось широкой снисходительной улыбкой, и в какой-то момент они с Далглишем с трудом удержались, чтобы не расхохотаться вместе с ней.

Далглиш вызывал членов небольшой группы, собравшейся в библиотеке, без какого-то определенного порядка, и в том, что старшая сестра Гиринг осталась последней, не было никакого злого умысла. Но длительное ожидание жестоко сказалось на ней. Очевидно, с утра пораньше она нашла время, чтобы накраситься с особым тщанием: несомненно, то была лишь интуитивная подготовка к любым передрягам, которые могут возникнуть днем. Но грим держался плохо. Тушь потекла и размазалась по теням вокруг глаз, на лбу выступили капельки пота, а на ямочке подбородка виднелся след от губной помады. Может быть, она непроизвольно трогала пальцами лицо. Безусловно, ей было трудно удержать руки на месте.

Она сидела, нервно теребя в руках носовой платок и то и дело меняя положение ног. Не дожидаясь, когда заговорит Далглиш, она громко затараторила.

— Вы с сержантом остановились у Мейкрофтов в «Гербе сокольничего», не правда ли? Надеюсь, вам у них хорошо. Шила несколько утомительна, а Боб очень толковый человек, если дать ему действовать по собственному разумению.

Далглиш очень старался не давать Бобу действовать по собственному разумению. Он выбрал «Герб сокольничего» потому, что эта гостиница была маленькая, удобная, тихая и полупустая; и довольно скоро понял, почему полупустая. Полковник авиации Роберт Мейкрофт и его жена не столько старались услужить своим постояльцам, сколько впечатлить их своей родовитостью, и Далглиш горячо надеялся убраться оттуда до конца недели. Не имея намерений обсуждать Мейкрофтов с сестрой Гиринг, он вежливо, но твердо направлял ее на темы, более относящиеся к делу.

В отличие от других подозреваемых она сочла необходимым потратить первые пять минут на рассказ о том, как она потрясена смертью девушек. Все это ужасно, трагично, страшно, кошмарно, отвратительно, необъяснимо — она никогда этого не забудет. Хоть эта женщина и не отличается оригинальностью в выражении своих чувств, подумал Далглиш, она искренне огорчена случившимся. Он подозревал, что она еще и очень испугана.

Он заставил ее рассказать обо всем, что произошло в понедельник 12 января. Но ничего нового она не сообщила, ее рассказ соответствовал тому, что было уже записано с ее слов. Она проснулась очень поздно, впопыхах оделась и едва успела спуститься в столовую к восьми часам. Там она присоединилась к сестре Брамфетт и сестре Ролф и впервые услышала от них, что Фаллон ночью заболела. Далглиш спросил, не помнит ли она, кто именно из старших сестер сообщил ей эту новость.

— Да нет, пожалуй, не помню. По-моему, Ролф, но я не уверена. Я немного перенервничала в то утро: то одно, то другое. И проспала, что, конечно, нехорошо; и немножко волновалась из-за инспекции Генерального совета медсестер. Я ведь не дипломированный преподаватель. Я только замещала старшую сестру Маннинг. И без того трудно проводить первый наглядный урок в группе, а тут еще главная сестра, и инспектор ГСМ, и мистер Кортни-Бриггз, и сестра Ролф — и все сидят и следят за каждым твоим движением. Мне пришло в голову, что раз Фаллон не будет, то в группе остается всего человек семь. Ну, меня-то это вполне устраивало; по мне, чем меньше, тем лучше. Я только надеялась, что эти балаболки проявят хоть немного сообразительности и будут отвечать достаточно внятно.

Далглиш спросил, кто первым ушел из столовой.

— Брамфетт. Наверно, как всегда, ужасно торопилась вернуться в свое отделение. Я ушла следом за ней. Взяла свои бумаги и с чашкой кофе пошла в оранжерею, чтобы там посидеть и почитать минут десять. Там были Кристин Дэйкерс, Дайан Харпер и Джулия Пардоу. Харпер и Пардоу болтали, а Дэйкерс сидела одна и читала журнал. Я пробыла там недолго, и, когда ушла, они еще оставались. Около половины девятого я поднялась в свою комнату, забрав по дороге почту, потом опять спустилась вниз и прошла сразу в демонстрационную; было почти без четверти девять. Двойняшки Берт были уже на месте: заканчивали приготовления, и почти тут же подошла Гудейл. Остальные пришли вместе примерно без десяти минут девять, за исключением Пирс, которая появилась последней. Пока мы не принялись за работу, в классе стояла обычная девчачья болтовня, но я ничего из этого не помню. Остальное вы знаете.

Далглиш действительно знал. И хотя считал, что вряд ли можно узнать что-то новое от сестры Гиринг, все же заставил ее еще раз припомнить все подробности того трагического наглядного урока. Но ничего нового ему извлечь не удалось. Все это было страшно, жутко, кошмарно, ужасно, невероятно. Она никогда в жизни этого не забудет.

Тогда Далглиш перевел разговор на смерть Фаллон. И тут сестра Гиринг преподнесла ему сюрприз. Она была первой подозреваемой, кто представил алиби, во всяком случае, она явно надеялась, что это можно рассматривать как алиби, и потому с вполне понятным удовлетворением изложила следующее. С восьми часов вечера до начала первого ночи она принимала у себя в комнате гостя. Застенчиво и неохотно она назвала его имя. Это был Ленард Моррис, главный фармацевт больницы. Она пригласила его на ужин, в сестринской кухне на четвертом этаже приготовила простое блюдо — спагетти по-болонски, и в восемь часов, вскоре после его прихода, подала ужин в своей комнате. Они были вместе все эти четыре часа, кроме тех нескольких минут, когда она выходила на кухню за приготовленным блюдом, и пары минут около полуночи, когда он выходил в туалет, и еще такого же промежутка времени чуть раньше, когда она, оставив его в комнате, выходила с той же целью. Все остальное время они находились в поле зрения друг друга. Она пылко добавила, что Лен — то есть мистер Моррис — с большим удовольствием подтвердит ее рассказ. Лен наверняка очень хорошо запомнил время. Как фармацевт он точен и аккуратен в деталях. Единственное, что представляло затруднение — это то, что его нет сейчас в больнице. Около девяти утра он позвонил в аптеку и сказал, что плохо себя чувствует. Но он будет на работе завтра, она в этом уверена. Лен не любил брать отгулы.