Ее дом находился в трех минутах ходьбы от станции metro Жюссьё. В сгущающихся мартовских сумерках квартал предстал передо мной смешением архитектурных стилей: старинные жилые дома соседствовали с грубыми бетонными образчиками брутализма шестидесятых (в последних размещались отделения Парижского университета). При всем моем опыте праздного шатания мне еще не доводилось забредать сюда (я всегда останавливался у кинотеатра «Гранд Аксьон» на улице дез Эколь, а потом сворачивал налево, к реке). Тем более интригующей оказалась возможность заглянуть в Ботанический сад. Для меня было полной неожиданностью увидеть такое огромное и sauvage[98]зеленое пространство в самом сердце Пятого arrondissement. Я зашел в сад по тропинке среди экзотической флоры; тропинка привела меня к лужайке, слегка заросшей, с каменной постройкой посередине. Будь я кинорежиссером, озабоченным поисками натуры для современной урбанистической версии фильма «Сон в летнюю ночь», эта площадка подошла бы идеально. Здесь даже был небольшой холм — к нему вела извилистая тропинка, — и, взобравшись на него, я открыл для себя потрясающий вид: крыши, каминные трубы и мансардные окна. Ничего монументального, но в свете заходящего солнца картинка приобретала монохроматическую прелесть: спокойный урбанистический пейзаж, скрытый от всеобщего обозрения. Крыши всегда романтичны — и не только потому, что они, образно говоря, соседствуют с небом. Встаньте на крышу, и вас тотчас посетят мысли о безграничных возможностях жизни и… вездесущей угрозе уничтожения. Глядя в небо, думаешь: все возможно. в следующую минуту: я ничтожен. А потом подходишь к краю, смотришь вниз и говоришь себе: всего два и моя жизнь будет кончена. Но разве это катастрофа?

Не удивительно, что романтики так благоговеют перед самоубийством. Вероятно, они видят в нем жест отчаяния, порожденный безнадежностью жизни, прощальный творческий всплеск: трагический финал с собственным участием.

Но к чему эти мрачные мысли, когда перспектива секса всего в десяти минутах ходьбы? Ах да, секс: великое противоядие, лекарство от любого отчаяния…

Я спустился с холма, вышел из сада, пересек улицу и на углу обнаружил магазинчик, где торговали всякой снедью, — в том числе и шампанским. Араб-продавец сообщил, что у него как раз охлаждается одна бутылка. Я купил ее. Когда я спросил, продает ли он презервативы, парень отвел глаза в сторону:

— На другом углу есть автомат.

Туда я и направился. Опустил в автомат монетку в два евро, открыл металлический ящик и достал упаковку из трех презервативов. До пяти оставалось две минуты.

Дом номер 13 по улице Линне оказался ничем не примечательным зданием — начало XIX века, широкие окна, массивная офисная черная дверь. В левом крыле располагалась шашлычная, с другого угла — вполне приличный с виду итальянский ресторан. Подойдя к двери, я заглянул в свою записную книжку и набрал необходимую комбинацию. Щелкнул замок. Я толкнул дверь, и меня охватило волнение.

Внутренний дворик дома номер 13 отличался от всех других парижских дворов, где мне доводилось бывать, здесь было светло, прохладно и зелено. Выложенный камнем, он выглядел чистым и ухоженным. Никакого белья, свисающего с балконов, — только ящики с цветами и шпалеры, увитые плющом. Из открытых окон не гремела дикая музыка — царила истинно буржуазная тишина. У входа в первый подъезд я увидел целую коллекцию табличек:

Мсье Клод Триффо

Психолог

2-й этаж, налево

Мадам Б. Семлер

Эксперт-бухгалтер

1-й этаж, направо

Мсье Франсуа Марешаль

Кинезитерапевт

1-й этаж, налево

Меня позабавило, что бухгалтер — человек, профессионально занимающийся финансовой составляющей жизни (в том числе и стрессовым бизнесом уплаты налогов), — работает по соседству с доктором, который насколько я понял, лечит расшатанные нервы, растянутые мышцы и другие физические проявления жизненных неурядиц.

Второй подъезд находился в глубине двора. Здесь не было табличек, лишь список квартир. Я поискал г. Маргит Кадар, но не увидел имени. Это меня насторожило. Может, я ошибся дверью? Но нет, адрес был верным, поскольку замок сработал. Почему же нет имени?

Я преодолел три лестничных марша. В отличие от моего аварийного дома, стены здесь сияли чистотой, на ступеньках из полированного дерева лежала ковровая дорожка.

На третьем этаже было всего две двери. У той, что слева, я заметил маленькую именную табличку: Лизер. Справа никакой таблички не оказалось. Я нажал кнопку звонка, чувствуя, как потеют ладони. Если откроет какая-нибудь полоумная старуха, прикинусь тупым американцем принесу свои извинения и поспешно ретируюсь…

Но на пороге стояла Маргит.

На ней была черная водолазка, плотно облегающая фигуру и выгодно подчеркивающая пышные груди. Широкая крестьянская юбка из легкого материала наподобие муслина смотрелась очень женственно, очень стильно. Даже резкий свет ламп на лестничной площадке не мог перебить лучистое сияние ее лица… хотя в главах сквозила грусть, и я понимал почему.

Маргит встретила меня легкой улыбкой:

— Я забыла предупредить, что у меня нет именной таблички.

— Да, я пережил неприятный момент, когда подумал…

Она подалась вперед и коснулась губами моих губ.

— Ты неправильно подумал.

Моя рука легла ей на спину, но она мягко высвободилась и сказала:

— Всему свое время, monsieur. И только после того, как мы избавимся от твоей нервозности.

— Неужели так заметно?

— Manifestement.[99]

Я проследовал за ней. Дверь за мной закрылась. Квартира была из двух комнат, довольно просторных. Первая комната была спальней — с простой двуспальной кроватью в центре. В углу ванная, с душем и умывальником. Мы не стали здесь задерживаться, а прошли дальше, мимо двери (как я предположил, туалета), в большую гостиную. У стены была оборудована кухня — вся техника из середины семидесятых. В гостиной стоял большой диван, накрытый темно-красной велюровой накидкой и тахта с пестрой бордовой обивкой, между ними — почтенное шоколадно-коричневое кожаное кресло. Дальний угол гостиной занимали два высоких окна от пола до потолка. Они выходили во внутренний дворик, и в них заглядывало предвечернее солнце. Справа от окон расположился красивый старинный письменный стол с убирающейся крышкой, на нем — одна из тех знаменитых ярко-красных пишущих машинок «Оливетти», столь популярных лет тридцать назад. Все стены были заняты книжными полками на которых теснились книги на венгерском и французском, хотя я успел заметить и несколько романов на английском — Хемингуэй, Грин и Дос Пассос. Три полки занимала богатая коллекция пластинок — в основном классика, но довольно разнообразная по стилям и эпохам. Музыкальный вкус хозяйки — Таллис, Скарлатти, Шуберт, Брюкнер, Берг — выдавал в ней истинную католичку. Компакт-дисков не было… из аппаратуры только проигрыватель и усилитель. Не было и телевизора, лишь древний коротковолновый радиоприемник «Телефункен». И много пожелтевших фотографий в рамках — Будапешт в разное время суток, групповые (семейные, как я предположил) снимки, — они были аккуратно развешены, занимая все свободное пространство стен. Но что меня поразило больше всего, так это безукоризненная чистота и… безупречный вкус. Маргит давно не обновляла обстановку, но сдержанный mitteleurop[100]стиль давал комнате особый уют и тепло. Фрейд был бы счастлив жить и творить в такой квартире, пришло мне в голову. Так же, как и любой писатель immigre… или переводчик immigre.