Навроцкий встал, подошел к ней. Испуганно глядя в его глаза, Данка мельком отметила, что от него пахнет какими-то незнакомыми духами и вином. Лицо Казимира, как всегда, было неподвижным, лишь папироса подрагивала в углу губ.

— Пожалуйста… — попросила она, указывая на папиросу.

— О, прости. — Навроцкий загасил дымящуюся трубочку в цветочном горшке, слегка присвистнул сквозь зубы и несколько раз качнулся на каблуках. — Видишь ли, радость моя… Я думаю, ты не откажешься меня выручить? Мне нужны деньги.

— Деньги? — изумленно воскликнула Данка, непроизвольно теребя в пальцах платочек. — Но… Но…

— Совсем немного, бог свидетель. Завтра же я верну.

— Но, Казимир… Откуда? Мне нечем детей кормить…

— Ну, моя дорогая… — Он снова засвистел, положил ладонь ей на волосы, и Данка застыла, разом забыв обо всем, наслаждаясь лишь знакомым теплом этой руки. По спине побежали мурашки.

— Мой бог, как ты хороша… Несравненно хороша. Как я люблю эти кудри и цыганские глаза… «Она, как полдень, хороша, она загадочней полночи, у ней не плакавшие очи и не страдавшая душа…»

— Если бы не плакавшие… — Данка, с трудом приходя в себя, высвободилась из-под его руки. — У меня нет денег, Казимир. Побей меня бог, нету. Последний гривенник извозчику отдала.

— Ну, милая… — Навроцкий почти насильно развернул Данку к себе, взял в ладони ее лицо, и она задохнулась от его поцелуя. Чувствуя, как горячеют от подступивших слез глаза, едва сумела попросить:

— Останься сегодня… Прошу — останься. Я так ждала…

— Завтра, душа моя. Клянусь — завтра. — Он поцеловал ее в лоб, слегка отстранил. — Пожалуйста, поищи денег. Я не стал бы тебя беспокоить, если бы мне не было нужно…

— А мне, думаешь, не нужно? — враждебно спросила Данка, отбрасывая его руки. Глаза ее сузились. — Я правду говорю — мне детей кормить нечем. Твоих, между прочим, детей! Ты забыл, что дом заложен?

— Ну, это пустяки…

— Пустяки?!! — взорвалась Данка. И вдруг почувствовала, что ни кричать, ни спорить, ни доказывать что-то у нее нет сил. Что толку, устало подумала она? Не глядя на Навроцкого, Данка расстегнула бриллиантовый браслет на запястье, протянула ему мерцающую змейку.

— На… Хватит?

— Более чем! Ты — прелесть! — Казимир поймал ее руку, поцеловал выше запястья. — Ну, что же, увидимся завтра.

— Да, — чуть слышно отозвалась Данка, зная, что это неправда, что завтра он не придет. И послезавтра тоже. И, конечно, не вернет денег. Надо что-то делать… Да. Вот только что?

Навроцкий ушел. Прибежавшая горничная затерла лужу на полу, выбрала папиросный пепел из цветочного горшка, долго ворчала насчет того, что она, конечно, дура неграмотная и барыня ее может не слушать, только зачем же брильянтами понапрасну разбрасываться, когда в доме шаром покати, одни бумажки из ломбарда по всем углам… Но скорчившаяся в углу дивана Данка не отвечала ей, и в конце концов горничная, вздыхая, отправилась спать. Когда за ней закрылась дверь, Данка встала, подошла к окну. В темном стекле смутно отразилось ее лицо в ореоле распущенных волос. Под сердцем толкалась знакомая тупая боль. Последнее время она стала подступать все чаще.

Ночью Данка проснулась в холодном поту. Сон, почти всегда приходивший, когда она спала одна, снова привиделся ей. Глядя в стену, на которой отпечаталась серая лунная полоса, Данка пыталась прийти в себя. Руки, сжимающие одеяло, дрожали. В глазах еще стояла пустая темная дорога, шевелящийся туман в двух шагах. Она снова чувствовала себя пятнадцатилетней девчонкой, избитой и замерзшей, бредущей в изодранной одежде сквозь космы густого тумана.

Будь проклят тот день, будь проклята та свадьба, после которой она осталась одна на всем свете. Среди чужих людей, которые никогда ничего не поймут. Данка встала, нащупала на спинке кровати шаль. Закутавшись в нее и стараясь унять дрожь в руках, подошла к темному окну.

Она не осуждала родителей, бросивших ее одну, избитую до полусмерти, на берегу реки. По-другому отец и сделать не мог. Не выбирать же было между старшей дочерью-шлюхой и четырьмя оставшимися девками, которых тоже нужно выдавать замуж. До сих пор Данка гадала, сумел ли отец пристроить сестер после такого позора на всю семью. Наверное, получилось, они же в Сибирь уехали, их там не знал никто… Дай боже. Только бы у девчонок не вышло так же, как у нее самой. Пусть никто не верит, пусть для всех Данка потаскуха, но она-то, она сама знает, что была чиста! Данка стиснула руками виски, горько рассмеялась, и этот смех странно прозвучал в тишине темной комнаты.

Знал бы Мотька, муж несостоявшийся, знали бы все они — и мать, и отец, и цыгане… Вот бы им посмотреть, как спустя два дня, ночью, на постоялом дворе, она сама избавилась от своего девства с помощью выдернутого из стены гвоздя и из нее ударил такой фонтан крови, что испачканными оказались и рубашка, и подстилка, и одеяло… Никому, кроме Варьки, Данка не призналась в этом, даже Кузьме. Для него, как и для прочих, она была вдовой. Ей бы тогда открыться ему, рассказать все, объяснить, и, видит бог, он бы поверил — ведь так, как Кузьма, ее не любил никто… Но Данке было пятнадцать лет, полгода она прожила одна, и за это время замечательно выучилась не доверять никому. Слишком велик оказался страх нового позора, страх снова очутиться на улице, без своих, без цыган. И Данка промолчала. А Кузьме самому шел тогда семнадцатый год. Будь он постарше и поопытней, будь она сама не так испугана, измучена и затравлена, кто знает, может, и жизнь их повернулась бы совсем по-другому. Но случилось то, что случилось, ничего не возвратить, а значит, и думать об этом нечего. Все-таки семнадцать лет минуло, и единственное, что у нее осталось от прошлого, — время от времени приходящий проклятый сон.

Почему она ушла от Кузьмы? А что было им делать вместе?.. В первые же месяцы жизни в Москве Данка познакомилась с Казимиром — тогда еще мальчишкой с черными глазами и нахальной усмешкой, который «нагревал» в карты извозчиков по кабакам. Случайно она заглянула в переулочный трактир, когда там шла игра и Навроцкий банковал. После Казимир, смеясь, утверждал, что именно Данкины гиблые цыганские глаза испортили ему удачу: через полчаса он попался на третьем козырном тузе, и быть бы ему битым, если бы не Данка, вовремя облившая кипятком из чайника оскорбленного извозчика. Драка в кабаке началась страшная, но Данка с Казимиром убежали, взявшись за руки. Вспомнив это, Данка усмехнулась: все-таки молодая она тогда была, лихая, черта не боялась… В тот же вечер Казимир пришел в ресторан, где она выступала, прислал ей в уборную корзину роз и роскошное муаровое платье. Именно из-за этого подарка Кузьма ночью в кровь избил жену — первый раз в жизни. Впрочем, и последний, потому что больше Казимир в ресторан не приходил. Данка ждала, мучилась, плакала по ночам в подушку и лишь через несколько месяцев, уже весной, узнала, что Навроцкий и не мог прийти: он был пойман на нечестной игре в гостиничных номерах и крепко усажен в тюрьму. После этого Данку уже ничего не держало в хоре Якова Васильева, на Кузьму она не хотела даже смотреть и при первой же возможности сбежала со своим очередным поклонником, купцом-миллионщиком, имя которого сейчас, хоть убей, не вспоминалось.