Совпадение и впрямь оказалось счастливым: крыса там или не крыса, а еще ни один экзамен не сдавался так легко, как эта устная биология. Только, кажется, вытянула билет – и вот уже прижимает к груди экзаменационный лист с первой пятеркой.

Довольная, Кристина даже последнего экзамена – устной химии – почти перестала бояться.

Испугалась уже потом.

После экзаменов Кристина собиралась съездить домой, но при одной мысли об этом сердце вдруг провалилось куда-то в желудок, в горле стало сухо и колко, душная волна паники накрыла с головой – не могу! Не хочу! Не надо! Как будто, если вернешься хоть на день, хоть на минуточку – и все здешнее превратится в дым, в сон: и экзамены, и институт, и белый листочек с ровными строчками фамилий…

Нет, возвращаться нельзя ни в коем случае. Даже на один день – нельзя. По крайней мере – не сейчас.

«Здравствуй, мама! – торопливо писала Кристина, пристроившись на лавочку в ближайшем дворике. – Я все сдала, и меня приняли. Уже повесили списки – теперь я официально числюсь студенткой первого курса первого меда. Как иногородней выделили общежитие. Даже стипендию дали. Если хорошо сдам первую сессию, может быть, дадут и повышенную. Я постараюсь.

Приехать сейчас не смогу, нужно много всего сделать здесь. Учебники и все такое. Приеду на зимние каникулы. Хотя, может быть, и раньше получится. В сентябре первый курс посылают на картошку, и, говорят, это будет Тверская область. Если близко, постараюсь вас навестить.

Адрес на конверте, пишите.

Целую. Кристина», – дописала она и облегченно вздохнула: теперь можно было никуда не ехать.

Письмо получилось суховатое, да что там, просто равнодушное. Но у них никогда не были приняты какие-то нежности и вообще изъявления чувств. Так что сойдет. Ей не о том надо думать, не покажется ли матери ее письмо слишком сухим, а о том, как начнется учеба, как она справится и вообще – как будет осваиваться в своем новом статусе и в своей новой жизни.

Первое время Кристина действительно чувствовала себя в институте неуютно – как будто обманом влезла в не предназначенное для таких, как она, место, вот-вот обнаружат, выведут с позором, станут тыкать пальцами, смеяться надменно…

Ее пугали лестницы, аудитории, коридоры, а пуще всего – громкие имена в расписании. Вот просто стоят и все, как будто это обыкновенные люди, а не… небожители.

Историю медицины им читала сама Григорьян, книжки которой с биографиями «великих» Кристине когда-то (кажется, сто лет назад) давала биологичка. Было очень странно видеть «живьем» ту, что раньше была фамилией на обложке.

На кафедре фармхимии и вообще на факультете царил знаменитый Арзамасцев. Кристина однажды видела, как он идет от деканата к лестнице: сразу за огромными очками у профессора начиналась лысина, но лицо было странно молодое – худощавое, бодрое, сосредоточенное. Следом бежала очкастая секретарша:

– Александр Павлович, а с Женевой что?

– Потом, все потом, – бросил ей Арзамасцев, даже не замедлив шага. Как будто его спрашивали не про Женеву, а про какую-нибудь Семеновку.

Но постепенно в Кристинину голову начала осторожно закрадываться крамольная мысль: раз уж она здесь, значит… дальше думать было страшно. Нет-нет, она и на секунду не пыталась себе представить, что когда-нибудь в списке преподавательского состава появится и ее фамилия – вот прямо так, среди… высших. Но раз Кристина здесь, ходит по тем же коридорам, влетает за секунду до звонка в те же аудитории – значит, она… такая же?

Главное – не вспоминать о том, что осталось за спиной. Выкинуть из головы оставшийся в дальней дали поселок: копошащихся в жухлой траве кур, разбитый асфальт (там, где он вообще был), то грязь по колено, то пыль до небес. Выкинуть – и тогда станешь такой же, как окружающие ее люди: чистой, собранной, уверенной и даже немного, самую чуточку высокомерной. Объектом не обидно жалостливой снисходительности, а – уважения. Преклонения, может быть.

Однажды она уже сумела выкинуть из памяти тягостные, тянущие в грязь воспоминания. Никто ничего не заметил. И сейчас получится, никто ничего «такого» не подумает – ее примут в эту чистую правильную жизнь, примут как равную.

Письма из дома валялись неделями не то что неотвеченные – нередко и нечитанные. О чем там читать-то? О том, что пацаны опять подрались у клуба и двоих посадили? О том, что у соседей вся картошка проволочником погрызена, а «наша ничего, чистенькая вроде»? О том, что Смирновы собираются покупать новый телевизор, а соседский Петька утопил в овраге новенький трактор?

Что ей до оставшихся позади кур, драк, проволочника и утопленного трактора? Впрочем, и приходили письма не так чтобы часто. Этакая переписка Ивана Грозного с опальным князем Курбским, усмехалась Кристина, вспомнив, что слышала на уроках истории. У нее в памяти вообще много таких пустяков хранилось. Вроде и ненужных совсем, но, если вовремя что-то эдакое ввернуть – какая же она, Кристина, деревенщина? Вполне образованная девушка.

Эти ненужные, в сущности, пустяки напоминали коробку с пуговицами, обрывками тесемок и прочим швейным хламом. Но хламом они были до поры до времени: вдруг сломается движок молнии на единственных зимних сапогах? Булавочкой застегивать? В валенки переобуваться, как бабке-колхознице? А в коробке обычно удавалось отыскать подходящий движок – и ура, красота, цивилизация и никаких валенок! А вы говорите – хлам!

Навестить родные пенаты Кристина выбралась нескоро. Вроде и ехать-то всего ничего, но страшно было по-прежнему: приедешь – и опять все старательно забываемое схватит липкими щупальцами, цепкими корявыми пальцами – не вырвешься, так и останешься такой же мелкой, грязной и никому не нужной. Только после первой, отлично сданной (о как она старалась!) сессии Кристина почувствовала в себе достаточно уверенности.

После Москвы Тверь показалась ей пустынной, какой-то низенькой и удивительно невзрачной. Про родной поселок и говорить нечего. Кривые улочки утопали в сугробах, их домишко, кажется, еще больше покосился: вот растает подпирающий почерневшие стены снег – и рухнет избушка.

Мать, увидав Кристину, всполошилась, закудахтала, как снесшаяся курица:

– Да как же это? Стряслось чего? Выгнали? – и завершила кудахтанье победительным: – А я говорила, что никому ты в этой Москве ни на что не сдалась! Говорила? Говорила! А ты и слушать мать не желала, все самой умной себя почитала. Ну как, наелась столичной жизни? Убедилась, что мать-то слушать надо?

Все это было настолько привычным, настолько предсказуемым – и таким далеким от реальности – что Кристине вдруг стало до ужаса смешно. Вот так вот. Не обидно – как бывало когда-то. Смешно.

И, едва мать сделала паузу – перевести дух, сообщила равнодушно:

– Каникулы у меня. Сдала первую сессию, вот решила навестить. Не ко двору, могу и в Москву вернуться.

– Это что еще за «вернуться»? Сессию, говоришь, сдала? И куда ты ее сдала?