Когда отца не стало, весь воспитательный пыл обратился на дочь.

Кристина подрастала красавицей, и мать заранее впадала в панику: ох, беды с девкой не оберешься! Косы заплетала так туго, что даже моргнуть трудно было – и нечего, терпи, зато никаких этих финтифлюшек не торчит. Форменные школьные платья почему-то всегда висели на Кристине мешком – специально, что ли, мать так их шила. Да, шила сама («неча деньги зря переводить, чай, не печатаем») на стареньком разбитом бабушкином «Зингере». Странно, думала иногда Кристина, бабушки нет, она умерла, должно быть, еще не успев стать бабушкой, а машинка бабушкина. Шила мать криво, косо, неуклюже, но приходилось носить «что дают». И даже в этих бесформенных мешках, с этими затянутыми, зализанными зеркально волосами (это когда от платочка на голову удавалось как-то отбиться) Кристина все равно выделялась. Глазами ли, губами, врожденным ли изяществом движений или еще чем-то – неназываемым? Но – выделялась. Как будто светилась.

Классная, Нинель Даниловна, неодобрительно поджимала губы и головой качала – механически, как фарфоровая собачка:

– Скромнее нужно быть. Нехорошо так себя вести.

– Как? Что я такого делаю? – Кристина поначалу пыталась «качать справедливость». Но выходило только хуже.

Нинель Даниловна носила фамилию Заварзина и вполне очевидное прозвище Зануда. И по инициалам, и по характеру. Она вела обществоведение и историю – пятый съезд ВКП (б), три источника и три составные части марксизма, луддиты, предпосылки, ключевая роль и все такое – и была, в общем, довольно безобидна, только слушать ее назидания никакого терпения не хватало.

Зато у самой Зануды терпения было хоть отбавляй. На любые «волнения на местах» она все так же бесстрастно, механически качала головой:

– Скромнее нужно быть, скромнее. Неприлично выставлять свои достоинства.

– Тогда меня хвалите! – вопил с задней парты двоечник Шмурыгин. – Я недостатки выставляю!

Но Зануда была непрошибаема:

– Сядь, Шмурыгин. И помолчи. Постыдился бы! Неприлично, – повторяла она как ни в чем не бывало, – выставлять свои достоинства. И уж тем более, – тут Зануда всегда делала паузу, – если в том нет собственной заслуги.

Хотя заслуги у Кристины как раз были, вот чего она?! Ну ладно, лицо и фигура – от природы. Но Кристина их и не выставляет. Что ж ей, с головой простынкой замотаться на манер восточных женщин – как на картинке в учебнике географии? Но у нее ведь и помимо внешности достоинств хватает. В дневнике – ни одной тройки. Это разве за красивые глаза? И биологичка, преподававшая «заодно» и химию, не просто же так ей улыбается: светлая у тебя голова, девочка. Биологичка была старенькая и всех называла девочками и мальчиками.

Удивительно, как по-разному может звучать одно и то же слово из уст разных людей. Биологичка произносила «мальчики» ласково, нежно, как… ну как «лошадки», к примеру. А лысый сосед Петр Петрович ухитрялся его свистеть – как будто он не Петр Петрович, а закипающий чайник.

– Чего затуманилась, девица? – Даже улыбка у него была неприятная, скользкая. – О мальчиках мечтаешь? Нечего мечтать, лучше бы матери помогла.

С каждым годом он докапывался до Кристины все энергичнее и энергичнее. Сперва «по-соседски», потом добавилось «на правах будущего мужа твоей матери, которому приходится исполнять отцовские функции».

– Чего он из себя строит?! А ты? Зачем он тебе? – орала в запале Кристина, когда Петр Петрович делал ей очередное внушение «на правах исполняющего». Кажется, ей тогда было лет тринадцать.

– А затем, – яростно шипела мать, – что от тебя помощи не дождешься! Что ж мне, надорваться тут? Ты ж палец о палец не ударишь! Только и думаешь, как бы юбку повыше задрать! Смотри у меня – принесешь в подоле, на порог не пущу!

Это было несправедливо. Ужасно несправедливо. Но обижаться Кристина давно перестала. Орать – да, бывало, а обижаться – зачем? Бессмысленно. До матери все равно не дойдет. Эх, скорей бы паспорт получить, школу закончить и – прощайте, родные стены! Сил никаких нет уже на вас любоваться.

Паспорт она получила перед выпускным классом. Тверденькая темно-красная книжечка пахла вкусно и незнакомо. Как будто не только паспорт был новеньким, а сама жизнь становилась другой, новой. Не в этом наизусть исхоженном грязном поселке, нет, где-то там, где люди, может, никогда не надевают резиновых сапог! Даже, может, есть люди, у которых вовсе нет резиновых сапог! Это казалось невероятным – как можно жить без резиновых сапог? Как ходить? Но наверное, наверное, кто-то живет именно так – без резиновых сапог! Неужели вправду где-то есть те, кому не нужны эти мрачные черные гири?

Желание уехать вскоре стало нестерпимым. В восьмом, кажется, классе Кристина читала Крапивина. Одну какую-то книжку – взяла в школьной библиотеке, а больше не брала. Вранье все это. Где они, эти крапивинские мальчики – чистые, благородные, вдумчивые. У поселковых все раздумья – где насшибать копеек, чтобы купить у бабки Степаниды бормотухи, выпивали многие уже лет с двенадцати, а с пятнадцати – так почти все.

Кристина поднимала на парты расшатанные двуногие стулья с царапучими фанерными сиденьями – иначе пол не помыть – и представляла, что это не ободранные ноги стульев, а блестящие поручни в вагоне, который едет куда-то… где нет резиновых сапог…

На самом деле партами по привычке именовались хлипкие двуногие столы – громоздить на них стулья следовало осторожно, получившаяся конструкция шаталась и грозила завалиться от любого неосторожного движения. Зато пол оставался почти свободным. Интересно, как его мыли, когда тут стояли настоящие парты на массивных деревянных «фундаментах»? Туда и шваброй-то не доберешься.

За ближним к доске окном лениво шевелила пестрой листвой липовая ветка. Там был сентябрь – желтый, рыжий, зеленый, солнечный – повезло в этом году с погодой. Скоро дожди зарядят, без резиновых сапог не продерешься. Вот дались ей эти сапоги!

Вообще-то класс полагалось убирать вдвоем. Но рыжая Динка, у которой в семье недавно случилось «пополнение» в виде маленького братика, едва закончились уроки, умильно заныла:

– Крысь, а, Крысь… Мама опять ночь не спала, я бы хоть немножко с ним посидела, а ей бы отдохнуть…

Кристина только плечом повела – иди, мол, без тебя управлюсь.

Дело было, конечно, не в новорожденном. Наверняка Динка усвистала гулять с Борькой из параллельного, капитаном школьной легкоатлетической сборной. При виде тощей длинной Динки у физрука становилось смертельно несчастное лицо – на канате она болталась «как макаронина на вилке», а мяч, вместо того чтоб лететь в баскетбольную корзину, упрыгивал в угол, где за брусьями были свалены гимнастические маты. И вот как такое антиспортивное существо ухитрилось наладить контакт с Борькой, у которого половина жизни проходила в спортзале?! Разве что по принципу притяжения противоположностей. Потому что «контакт» был налажен давно и прочно: все знали, что Динка и Борька… «ходят».

Почему-то в школе никто никогда не скажет «они встречаются» или «у них роман» – как в книжках пишут – нет, принято говорить «они ходят». Хотя «хождение», как правило, выражается в сидении на лавочке у дома.