— А почему?

— Потому что иначе нас всех отправят в Дахау.

— А что такое Дахау?

Папа, резко обрывая дальнейшие разговоры:

— Исправительное заведение.

Я с восторгом все глубже погружаюсь в мораль и в победные реляции блицкрига.

Приспосабливаться. Отец вкратце просвещает его насчет рунического письма и германских племен. Были трибоки, вангионы, батавы, узипии, тубанты, хамавы, каннефаты, хауки, туиганты, херуски, семноны, гермундуры и бастарны. И так далее. Это для того, чтобы ему был понятен смысл предстоящих процедур. Да и в гимназии ему это пригодится. В деревянно-коричневых стенах учрежденческого коридора тренировка: как салютовать, когда говоришь «Хайль Гитлер!», и как щелкать при этом каблуками.

— Нет, руку не сгибать! И держать на уровне глаз. Каблуками щелкать позвонче, чтобы было слышно.

В первый раз оба, отец и сын, щелкнули каблуками в германском консульстве в Ремети. Приближается коричневая учрежденческая дверь.

— Я салютую, а ты говоришь «Хайль Гитлер!». Мы тут останемся, и ты станешь немецким мальчиком.

Сыну специальным прибором измеряют череп. Измерили со всех сторон.

— Нордический тип! — удивляется чиновник.

Посветили в глаза. Приложили к щеке табличку цветовых оттенков.

— Голубой № 3, - восхищается чиновник.

В довершение всего даже волосы оказываются не каштановыми, а темно-русыми.

— Ты настоящий нордический мальчик!

Затем, обращаясь к отцу:

— Поздравляю!

Но и отец тоже благополучно прошел проверку. Ведь для выдачи свидетельства об арийском происхождении допускаются и такие формулировки, как «немецкий по крови» или «родственный тип». В документе представлены все предки, и с ними все в порядке. Сын уже начинает стыдиться их странных имен и фамилий. В школе он будет коверкать их на немецкий лад. Или произносить невнятно.

— Нам выдадут родословное свидетельство, — обещает сыну отец. И, потрепав по щечке, напоминает: — Не забудь папино происхождение!

Из Отдела по установлению родословной поход в газету «Фелькишер беобахтер». Непривычная беготня. После покоя и тишины Хозяйства — внезапность громадного города. Мальчик переутомился. Боязнь пространства. Взвинченность. Восхищение. Уличное движение: свобода во все стороны. В «Ф. Б.» папа как осведомленный иностранец предлагает заманчивые фотографии, на которых засняты сценки братания через границу. На случай войны — неоценимый подарок.

— В настоящий момент — не по нашей линии. Но все же.

Фотографии уложены в соответствующий ящик каталога.

— Хайль Гитлер! Из мальчугана вырастет крепкий немецкий парнишка. Желаем удачи!

Отдых с отцом в кафе, перед тем как ему приступать к своим обязанностям на первой службе в Хозяйстве. Черный чай, сухарики, от солнечных пятен рябит в глазах. Смешные тросточки, на которых держатся газеты. Отец погружается в чтение «Беобахтера», сын уткнулся в более занимательный «Штюрмер». Нагромождение горбатых носов, кучи потасканных кафтанов, как на барахолке, пейсы, от которых несет чесноком, или плутократские цилиндры на разжиревших харях с обвислыми щеками и тройными подбородками.

Стишки про евреев. Анекдоты. Подлости: из-за их грязных делишек погибла от голода экспедиция к Северному полюсу. Непролазная чаща непонятных намеков, выражений. Отчаянный вывод: как же много всего должен знать немецкий мальчик!

Ципп. Кроме Дуная, разбросанные там и сям ручейки: вот один ручеек и еще несколько ручейков; множество мостиков, один каменный и один горбатый, и еще зеленые-зеленые, местами подмываемые водой лужайки, где-то даже подвалы выглядят вполне пригодными для жилья, а в другом месте и бельэтаж похож на сырой подвал с зеленоватым светом, склизкой землей вокруг и карабкающейся по стенам растительностью, люди в Циппе ходят на совершенно различных уровнях. Вон владелец лавчонки с игральным автоматом, наполненным сластями, сидит между керосинной колонкой и готовой развалиться мокрой селедочной бочкой. Много детей на дорогах и перед магазинами, внутри их поменьше, а я и рад поболтать, но больше всего мне нравится болтать с самой молоденькой продавщицей в универмаге, у этого магазина как раз тот современный вид, к которому я привык, потому что там, откуда мы приехали, все дома были новой постройки. Да, с Кристой я говорю о моей родине и о политике, из-за которой нам пришлось уехать, и о красном Марсе, который нынче, может быть свалится на землю, и Криста совсем забывает про остальных людей, пока другие продавщицы не начинают ее подталкивать, а меня торопят поскорее забирать свои какао и орехи, пора, мол, и честь знать, и вот я сматываюсь и на заплетающихся ногах вываливаюсь на улицу, ослепительно белую от пыли и яркого солнца.

По большей части я провожу время вдвоем с мамой, мы с ней как сиамские близнецы, — да с тетушкой из Вены, которая нас приютила, сейчас она впервые за те недели, что мы тут живем, приехала нас навестить; она прямо-таки влюблена в маленького Анатоля: вот погоди, мол, когда твой папа дождется возвращения того человека, которого он временно замещает в Циппе, и увезет вас в Вену; чтобы приступить к работе в новой должности управляющего Хозяйством, тогда у тебя будет много-много всяческих развлечений; но в настоящий момент она довольна, ей страшно нравится в этом дачном местечке, да и никому из нас тут не скучно, и оно вовсе не глухое и не сонное царство. Вот как-то мы все трое — тетушка, мама и я оказываемся лежащими на траве возле лесной опушки, лес так овевает нас прохладой и осеняет тенями, что кажется, это даже чересчур, а лужайка возле опушки тянется совсем узенькой полоской, я, почти догола раздетый, изгибаюсь, чтобы дотянуться до остатков солнечных лучей, чтобы как следует загореть, в то время как тетушка намазывает меня жирным ландышево-белым кремом, но тут перед глазами далекая незнакомая горка, одетая цветущими и нецветущими травами и кустами, и высокими дикими цветами ростом с Анатоля, наполненными нестрашными толстыми насекомыми, жужжащими и купающимися в общем благоухании. Букет мой на бегу, на бегу без остановок, все больше полнеет, но где же теперь мама и тетушка, они уже ни за что никогда не найдутся, и я бегу, пока каким-то образом не оказываюсь на дальней знакомой улице, полной недавно отстроенных вилл, некоторые еще стоят в красном кирпиче, красном, как Марс, и он уже почти зримо проступает на вечереющем небе в папином бинокле, пахнущем кожей, в который мне дали посмотреть — уже не точечкой, а как настоящий красный диск, маленькая луна, ну уж нынче он обязательно упадет, раз так сильно приблизился к Земле, даже папа не исключает такой возможности, и это единственное, что меня сейчас пугает и по крайней мере один раз в день портит удовольствие от чудного Циппа и болтливых, многоцветных каникул. «Господи-Боже-мой-где-же-ты-пропадал! Господи-какого-же-страха-мы-за-тебя-натерпелись! Смотри-никогда-больше-не-смей-так-убегать!» А на столе уже дымится жареная курица с румяной корочкой, весь стол занят жареной курицей, и весь воздух, пронизанный лучами закатного солнца, наполнен жареной курицей от инженера — хозяина самого лучшего на свете курятника, где мы с Ингрид, совсем еще маленькой, а инженер показал мне карманную буссоль и обещал, что научит меня читать карту, и вот уже Ципп с необозримо обширными окрестностями вокруг, на пространстве которых можно в два счета заблудиться, с холмами, лугами и зарослями кустов собран в одно простенькое светло-зеленое пятнышко, а в его толстом, белом журнале для изобретателей, который он дает мне почитать, я вычитываю зудящую и подзуживающую новость, что когда-нибудь каждый сам сможет записывать человеческий голос и музыку на движущейся пленке, установленной возле магнита, мне хочется, чтобы это время настало уже сейчас, бегите, дурацкие годы, убегайте, вот и папа вернулся с работы к сказочному столу: «Не бойся Марса! Уж если он упадет, значит, таков закон природы, и мы все так быстро умрем, что даже ничего не почувствуем. А ты знаешь, что у древних римлян Марс означал войну?»