Пратер. Впереди всех остальных аттракционов стоит агитпалатка гражданской обороны. Анатоль уставился как зачарованный, отец тихонько дает сдержанные пояснения, мама и тетушка громко вздыхают. Сначала, когда усадили очередную группу зрителей, в зале было темно. Потом откуда-то вдруг как завоет на разные голоса: то тише, то громче — воздушная тревога. Пауза. Потом загудели самолеты, в картонных домиках у кого-то загорелся свет. Тут модель четырехмоторного бомбардировщика одновременно с Витровым заметила картонный городок и давай бомбить, в городе вспыхнули языки пламени и все превратилось в развалины. Маленькие кукольные человечки все, как положено, укрылись в бомбоубежище. А один выскочил на улицу поглазеть. Конечно же, в него попал осколок, и он упал убитый. Теперь уже стало достаточно светло, и все кукольные гномики повыходили из подвала, надели шлемы и принялись тушить пожар. Вот как нельзя, а вот как нужно делать. «Упаси нас, Господи, это пережить!» — говорит мама. «Ага», — говорит Анатоль…

…Ибо тут видишь почти весь мир разом. Пестрые балаганы и катальные горки, на самые отдаленные намекают лишь цветовые пятна и отдельные высовывающиеся или торчащие кверху детали, много бешеного, завывающего движения, повсюду — вблизи и вдали — визжат люди, отовсюду наперебой гремит музыка, и Витровы тоже уже встроились в нестройный порядок гудящей, слоняющейся, толкающейся толпы; пестрая, жующая, о чем-то болтающая, глазеющая на изобилие броских предметов человеческая масса всей гущей вваливается в аллею аттракционов, тянется мимо них, останавливаясь, чтобы посмотреть, ответвляясь в стороны, все очень весело, из балаганчиков откликается ответное веселье, и все это единое, еще не расчлененное, в самом начале которого сейчас стоят Витровы, оказывается, по словам тетушки, всего лишь одна из улиц! Анатоль услышал, и внутри что-то так и запрыгало.

— Нравится, Тильки? — спрашивает тетушка звонко и молодо.

Отрезвляющий голос. И сразу бух в бездну отчаяния: сейчас мы никуда не пойдем, ничего не будем смотреть, ни на чем не будем кататься, ни во что не будем играть. Все это только когда приедут Аренштейны. И сразу прямым ходом в гостиницу, куда они прибудут и где мы с ними встретимся. Смотреть — пожалуйста, сколько угодно! В гостинице будут высокие потолки, свежий воздух, много зелени и всякие вкусные запахи, но ужасно скучно. И никакие Аренштейны Анатолю совершенно не нужны и неинтересны, пожалуй, они только испортят всю программу развлечений, не дадут насладиться райским блаженством. Анатоль вынес из этого два пронзительных впечатления: первое состояло вот в чем: зная из собственного небольшого опыта и из чужих рассказов, из догадок и картин, которые рисовала ему фантазия, что тут перед ним открылись, собранные в одном месте, необозримые возможности непрерывной игры, которых хватило бы на годы и годы, он наперед был уверен, что лишь жалкая часть этих возможностей будет использована, а больше его никогда уже сюда не приведут; второе же заключалось в том, что он на короткий миг как наяву увидел и услышал Михая Венку — и вновь с необыкновенной отчетливостью пережил чувства тех дней, когда длилась их дружба и когда они расстались; не попрощавшись как следует.

— А что вон там, в постройке, которая выглядывает из-за других?

— Нет, в планетарий мы сегодня не пойдем. Может быть, в другой раз, когда придем сюда одни.

И тут Тильки чувствует, что ему ничего так не хочется сейчас, как увидеть волшебное зрелище планет и созвездий на искусственном электрическом небе. Анатоль заплакал.

— Ну что ты, Тильки? Что случилось?

Перед глазами блестящие, красивые скамейки.

— А кто такие арийцы?

Раньше Анатоль встречал похожую надпись над скамейками перед каретным сараем: «Только для персонала».

— А нам можно тут сидеть?

Вон оно что, оказывается! На этих скамейках нельзя было бы сидеть с Эзрой. Эзра звали тряпичную куклу Анатоля, представлявшую собой точную копию наряженного по всем правилам галицийского еврея с нестриженой бородой, пейсами, неснимаемой шляпой на голове, полосатой накидкой и коробочкой на лбу. Анатоль сразу же смастерил ему позорную желтую звезду, которую в Вене полагается носить всем евреям.

— И Рифке тоже сюда нельзя?

Витров ощущает в носу щекочущую смесь запахов керосина, кофе и мыла, которым была пропитана покосившаяся темная лавчонка Лебковица в Ремети.

— Рифка Сара Лебковиц, — говорит папа.

— Почему это — Сара?

— Всем еврейкам приказано теперь носить имя Сара.

— Как кличку, — поясняет тетушка, — но не обсуждай этого при Аренштейнах.

Среди садовой зелени, где ожидаешь только томительной скуки, в атмосфере, пропитанной волнующими жирными запахами, я вдруг обнаруживаю, что меня ждет райский сюрприз: свежеприготовленные, обжигающие ломтики жареного картофеля. Тончайшие ломтики картошки, сваренные в шипящем масле и превратившиеся в кудрявые хрусткие листики: ни один листик не похож на другой: желтые, рыжие, коричневые, пятнистые, большие, маленькие, пузырчатые, жирные, сыроватые, прожаренные, густо посоленные, выстаивание бесконечной очереди перед кассой и затем бесконечное удовольствие: сидишь и хрумкаешь один за другим промасленные картофельные листики, и неважно, когда там придут Аренштейны, мне и без них хорошо.

— Будь внимателен с Ингой!

— С Ингой?

— Ее маму выслали.

— А почему только маму?

— Так ведь папа у нее не из этих. Он даже в партии состоит еще с подпольных времен, это был умный ход.

— А Ингу надо называть Сарой?

— Ради Бога, Анатоль! Об этом вообще ни в коем случае не разговаривай!

Во рту — мороженое на палочке, рядом — Инга, в зеве пещеры перед громыхающей повозкой уже полыхает красное зарево, о чем еще может мечтать Анатоль? С горы, подскочив вверх, слетает шапка, гора взрывается. В полыхании желто-красных языков пламени кричат мечущиеся человечки. Сажа густой завесой скрывает зрелище катастрофы.

— Папа, у нас тоже может такое случиться?

— Вот погоди, когда приблизится Марс!

Анатоль — в слезы. Аренштейн тихонько смеется. Мама самым лучезарным тоном:

— Ты рад, что мы скоро поедем в Ципп?

И тут тебе сахарная вата перед носом, рядом — Инга, и несказанное удивление: прямо со сцены Макси обращается к Анатолю по имени и говорит:

— Не бойся ты Марса, ты же скоро сам научишься вычислять звезды, вспомни Ремети! Скажи, нравится тебе Инга?

Весь пунцово-красный, стою в тире, приклеился так прочно, что, кажется, не оторвать. Еще шесть выстрелов, потому что все шесть сказочных фигурок закачались и заиграла музыка, значит, попал; еще шесть выстрелов, один — мимо, топанье ногами, еще шесть, но теперь уже все.

Лампочки? Нет! Все, хватит! Начинаю похныкивать, но тут — мне картонку с дипломом, как же не загордиться! Инга толстая, но с горбатым носом. Папа — Лебовицу, подливая масла в огонь: хорошо, что вам не пришлось ехать в Германию. Там вашему брату совсем туго приходится.