– Помнишь, обещался разговорить того четвертого, из переулочка?

Сивый равнодушно кивнул.

– Помирать удумал. Поймал боком шальную стрелу. Говорит, сон вещий видел. Явился Ратник и говорит, мол, душа тяжела, грехов много. Вот и облегчает.

Безрод усмехнулся.

– Раньше бы чуток.

– Уж как есть. Все рассказал. Подговорены все четверо.

Сивый кивнул. Конечно, подговорили. Это было ясно с самого начала. Просто так не убивают.

– Даже не спросишь?

Безрод холодно, не мигая, уставился на старика.

– Ты меня глазами не морозь. И без тебя стуженый. Все корчмарь твой учудил. Еська. Дабы не кормить задаром. Зачем ты ему нужен, безродина? Только добро переводишь.

Сивый поднял глаза туда, где небо целует землю, прищурился, зачерпнул пригоршню чистого снега, захрустел им на зубах.

– Знает ли князь?

– Теперь же узнает. Отсудит приговор назад. Заставлю.

– Раньше бы чуток.

Стюжень покачал головой. Не понравился ему холод серых глаз. Чем дольше смотрел ворожец в глаза Безроду, тем крепче воображал себя влезающим в темную пещеру, полную вековечного льда.

– Ой, что-то глаза твои мне не нравятся! Скукожилась душа, свернулась, волком глядит, зубы точит.

– Боится. – Сивый доел снег, облизнулся, отряхнул руки. – Боится. Страшно ей.

– Боится?

Не ответил, только отвернулся. Да, Стюжень, страшно. Один я на этом свете. Сам за себя стою.

– А чего меня князь не взлюбил? Что я ему сделал? Может быть, насолил когда? Что-то не припоминается.

– Так ведь знаешь!

– Нет, не знаю.

Стюжень помолчал, нахмурился.

– Прошлым летом сын Отвады погиб. Вы с ним одно лицо. Ровно братья близнецы.

Сивый молча глядел на старика.

– Тяжко князю. Пойми…

Безрод кивнул. Чего уж тут не понять. Даже лицо его никак в покое не оставят. Все сапогом, да по глазам, чтобы закрылись, да по губам, чтобы уста замкнулись. Жаба князя задавила. Как же! Сын погиб, а безродина – одно лицо с сыном – живет! Ни роду, ни племени. Голь перекатная. Живет, ходит, горя не знает. Ой, благодарствую, князь!

– Хорошо, помогу, – буркнул Безрод и отвернулся. – Об этом хотел говорить?

Стюжень, опешил. Приготовился к долгим уговорам и убеждениям и нате вам! Попалась на старуху проруха! Уел старика молодой!

На утренней заре, князь объявил боярам о своем решении. Отсудить назад старый приговор, и объявить новый. Корчмаря Еську Комеля признать виновным и присудить к смерти. А дабы не переводить лишних рук, отправить на стену. В бою смерть свою возьмет. А жив останется – его счастье. Еська аж повеселел, грудь раздул, будто снегирь. Дескать, где наша не пропадала.

Перегуж донес княжью волю до всех остальных. Дружинные трижды прокричали здравицу князю, и только Безрод остался безучастен. Нечем радоваться, душу будто на плесе оставил. Дубинина ладья уже далеко, время упущено. Того, что случилось, не вернешь, хоть ладоши себе от радости отбей, хоть горло сорви. Уплыло счастье, пахнущее молоком, вслед за ладьей уплыло. Только парусом хлопнуло на прощанье. И не догнать его теперь. Здесь голову и класть.

Вечером, когда солнце уходило на покой, и последние лучи обега ли землю, Стюжень вымазал Безроду лицо кровью и провел в терем. Дружинные с обнаженными мечами стояли через каждые два шага у самых княжеских палат и вдоль стен. Только протяни руку с мечом и достанешь соратника. Ворожец крепко-накрепко всем наказал зажечь по светочу и глядеть в оба. И рубить в ошметки любого, кто выбежит из покоев Отвады.

Верховный ворожец напоил князя из резной чаши, окованной серебром, и уложил обратно на ложе. По углам комнаты застыли дружинные и не дышали, только глядели во все глаза. Единственная лучина бросала тусклый свет на исхудавшее лицо Отвады, и некогда могучее тело лишь угадывалось под медвежьей шкурой. Тень играла с лицом князя, и Безроду показалось, что глаза его бегают, словно белки в колесе, а выражение лица меняется так скоро, чисто облака на небе в сильный ветер. Ни дать, ни взять, нечистый на руку ключник застигнут с поличным.

– Кто здесь? Кто? – Князь едва приподнял голову. Сивый прикусил губу. Отвада как будто никого не узнает, словно не в доброй памяти. – Кто тут?

– Это я, князь. – Ворожец присел на ложе и положил руку на полыхающий жаром лоб. – Я, Стюжень.

– Стюжень, а это кто? – Отвада выпростал руку из-под одеяла и показал на стоящего в полутьме Безрода. – Ну-ка, выйди на свет!

Сивый сделал шаг вперед, прищурился. Безрод крепко подозревал, что сейчас перед глазами князя все плывет.

– О, боги! О, боги! – Отвада чуть было не подскочил на ложе. Хорошо верховный обхватил сильными руками, не дал соскочить на пол, иначе рана, как пить, дать открылась бы. – Ты ли это, сынок? Где был так долго, непутевый? Не ранен ли? Весь в крови! А мы, видишь, с полуночником бьемся!

Сивый побледнел. Не в себе князь. Очень мудрено спутать молодца, взметавшего на плечи коня, с ним, худым да жилистым! Стюжень говорил только лицо и похоже. Так вот почему старик запалил всего лишь одну лучину!

– Расшибец, оторва, и чего тебя одного к урсбюннам понесло? Никак славы захотел? Много ли оттниров порубил?

Стюжень повернулся к Безроду. Старые глаза взывали, просили, умоляли. Дружинные в своих углах даже не дышали. Что скажет, Безрод? Ведь не за что ему князя любить.

Сивый нахмурился, холодно взглянул на старика – у того на мгновение сердце замерло – и, сцепив зубы, процедил:

– Много не много, а след оставил. След оставил, да голову назад принес. – Помедлил и глухо, тяжело бросил. – Отец!

– Сынок, не враги – ты меня на погребальный костер отправишь! Почему один ушел, почему дружину с собой не взял?

– С малой дружиной по лесам разгоню, с большой и вовсе в море опрокину. Незачем.

– Ах, незачем!? Вот я тебе, пока никто не видит! – Отвада соскочил с ложа – Стюжень больше не держал – схватил Безрода за волосы и вздернул голову к потолку. – Ты, поганец, поперек батьки в пекло не лезь! Сначала я к Ратнику отойду, щен сопливый, только потом ты! Еще дитем не обзавелся, а все туда же! Отца на дружине теснить!

Безрод еле сдерживал ухмылку. Стоило огромных трудов сохранять виноватую мину. Стюжень молча просил у богов выдержки и терпения для этого парня, хлебнувшего в жизни сверх меры. Безрод не спускал со старика глаз, ждал подсказки. Стюжень кивнул, все правильно делаешь.

– Ох, отец, все волосы выдернешь! Девки любить не станут!

Князь таскал «сына» за седые космы, таскал да приговаривал:

– Осенью женю! Первую встречную тебе сосватаю, и пока брюхом не прибудет, в сечу не пущу! Уразумел?