Яков смотрел на меня, и было видно, что Яков меня не слышит, а только пережидает, когда настанет тишина между моими словами, чтоб встрять с своими.

Я не дала Якову тишину и продолжила:

— Вы ж, Яков, меня не спугаете! Если надо будет, я и………………

В эту самую секундочку Яков схватил мою шею. Я аж задохлась.

Яков приблизил свое ухо к самой моей шее — и стал слушать, как я умираю от выходящего воздуха.

Потом я — раз! — и умерла.

Потом я открыла глаза и обсмотрелась.

Я лежала на лавке, шагов десять от места, где было. Получилось удачно, что лавки вкруг ставка́. Ставо́к летом был сильно красивый, зимой ставок красивый тоже, а меньше. Летом — оно ж все-все лучше. Если б лед почистили, так люди б катались. С берега б катались и на льду тоже. А катались дальше, там каток сделали и горку.

Да.

Я лежала и знала, что лицо у меня мокрое, что под лицом мокрое тоже, что снег забился мне под платок. Я подумала, что сейчас опять утро и снег тоже, что я иду на работу и сама по себе случайно упала, что люди меня взяли и положили на лавку………………

А потом я услышала:

— Отвечать!

Это были не люди. Я вспомнила, что это был Яков.

Я только головой мотанула Якову. У меня в шее вроде ворочалось стекло.

Яков спросил:

— Ты в Бога веришь?

Опять Яков был гад.

Конечно, я сказала:

— Я ж комсомолка!

Яков меня вроде перекривил:

— А я партийный! Ставлю свой вопрос в упор: «Ты в Бога веришь?»

У нас люди давно-давно в Бога не верят, есть на небе и пускай себе. Конечно, я тоже так думаю.

Я сказала, чтоб сказать:

— Бывает, что верю.

— В какого?

— Как это?

— Тебя крестили?

— Не!

— И по какой же ж части ты рассчитываешь на тот свет пойти?

— Как все, так и я — по-советскому пойду.

— Такого не бывает. Идут по вере или по крови. Раз не крестили, пойдешь по крови, по еврейской линии.

— Ой! Яков-Яков-Яков! Ой! Что вы говорите!? Вы сами внимательно подумайте! У вас в голове, як у дурного на хате! Вы ж бо-о-………………

Я хотела сказать, что Яков больной, что это надо к доктору, что я психбольного от психздорового всегда различаю. А я не сказала.

Яков опять потянул свои руки до самой моей шеи.

Я хотела крикнуть людям, позвать. А получился с меня петушиный сип. Я закрыла свою шею руками, а глазами смотрела на Якова — может, постесняется опять меня убивать на моих глазах. Тогда ж, раньше, у меня глаза были открытые тоже, я ж тогда не знала, что Яков будет своими руками делать, а сейчас знала. Я подумала, что для человека, у которого есть совесть, даже такая, какая у Якова, это может сыграть.

Сыграло.

Яков дал мне от себя отбой.

Яков приказал:

— Не трясись! Слушай и понимай!

Я выразила своей головой и глазами понимание.

Яков сел возле меня и начал.

— Тут такое дело. Я поставил боевую цель — крепко отомстить еврейскому Богу — зачем он такое с своими евреями допустил? Шоб ты знала и помнила — я с Богом чикаться не буду! Щас группу сколачиваю. Нужны верные люди. Я к тебе приглядывался. На тебя тут никто не подумает… А там — своим порядком будешь. Даю тебе срок на думать три дня. Все! Иди!

Конечно, я встала и пошла.

По дороге я не понимала ничего. Я понимала только, что у меня сильно болит внутри шея, и снаружи болит тоже. По правде, я хотела потрогать себе шею внутри, вынуть стекло или что там. А как потрогаешь? Шея ж там, а я здесь.

Надо понимать.

Я потрогала шею снаружи. Шея была мокрая и скользкая на пальцах. Вода по скользоте другая. Я посмотрела на пальцы и увидела свою кровь. Я потрогала рот, там скользоты не было. Я подумала, что моя кровь выходит на свет через все-все. Я подумала, что если б выходила через рот, так было б лучше.

Я расстегнула пальто и потрогала себя. Наверху скользоты нигде не было.

В эту самую секундочку у меня закололо место под самой бородой. Я — туда, а там у меня целая яма.

Я подумала, что Яков гад, что у Якова фашистские когти.

Я подумала, что Яков меня своими руками душил, а своими когтями рвал.

И так эта яма у меня заболела! Так заболела! Страх!

Я прижала яму рукавицей и так шла дальше.

Конечно, я от Якова забыла про что загадала. И получилось, что я не выполнила своего слова себе и взяла с кармана конфету. Мне было трудно. Одна рука у меня держала яму, а другая держала сумочку. Так я сумочку перекинула рукой, которая другая, себе на локоть, на перегиб, и взяла. Зубы помогли мне раскрутить бумажку. Это был «Батончик». Если б «Мишка», надо было б зубами рвать, а не раскручивать. У «Мишки» с головы и с ног — завертки самолетиком.

Да.

Допустим, я съела одну конфету.

Пускай.

Александр Иванович хоть как, а будет у меня. Хоть и без чего-нибудь.

Да.

Я решила не думать про Якова. А про слова Якова я думать и не думала еще раньше.

А про что-то ж надо было думать. Про Александра Ивановича я ж уже подумала.

Конечно, мне было стыдно за конфету.

Пускай.

Стыд есть стыд, а жизнь есть жизнь. Мне ж надо было успокоить свою кровь. Кровь шоколад съела, и ей стало вкусно. А мне ж надо, чтоб у меня моей крови было вкусно, чтоб она не вытекала направо и налево.

Конечно, некоторым кровь заливают на обмен. Я такого себе не хочу. У кого чиряки, тот пускай и хочет. У меня своя кровь, красивая. Я — такая, и кровь у меня такая же.

В эту секундочку я и не решала себе, а подумала про Якова. Яков же сказал, что у меня кровь еврейская. Конечно, я это понимаю, что еврейская. Фамилия у моей крови украинская, а сама кровь еврейская. Может, моей крови обидно. По правде, я еще и по сейчас не додумала, обидно в какую сторону.

Потом я подумала, что человек и тем более женщина без крови не может. Что так уже сделалось.

Пускай.

У меня замок на доме сильный. Мама Тамара умерла, я сразу и поменяла. Первое. Я ключ мамы Тамары положила маме Тамаре, и мой ключ положила тоже. Я не хотела, чтоб мама Тамара все-все время думала про мой ключ, что я потеряю. Мама Тамара всегда мне говорила, что с ключом надо быть осторожным и следить. Я подумала, что маме Тамаре с всеми ключами там будет спокойней. Я потому, а не потому, чтоб мама Тамара не заявилась без моего приглашения.