Макаров между тем продолжал методично обкладывать позицию Вадика со всех сторон.

– Понимаю, что у вас, Михаил Лаврентьевич, выпытывать о маневрировании в бою, стрельбе, противнике и тому подобном больше, чем Руднев написал сам, занятие глупое. Ваш медицинский отчет великолепен. Анатолий Павлович Филиппченко, ваш старший коллега и великий профессионал, это мое мнение полностью разделяет. Так что можете не сомневаться, кое-какие решения я уже принял, вы свой профессиональный долг исполнили сполна. Он хотел сам с вами поговорить, но сейчас прикорнул маленько, опять всю ночь бумаги писал. Пусть поспит. Или у вас что-то особое для него имеется?

– Никак нет, все в отчете, Степан Осипович.

– Тогда не буду будить… В общем, в кухне на мостике вы не участвовали. Это понятно, но… Вот смотрю я на вас и нутром чую, не договариваете вы что-то. Ведь то, что происходило после боя, так или иначе мимо вас пройти не могло. Как погибал «Варяг»? Когда и почему Руднев отдал приказ на эвакуацию раненых? Был ли крейсер на ходу в этот момент, имел ли он крен, дифферент, заводили ли пластыри, были ли потушены пожары? Ну хоть что-то из этого у вас в памяти отложилось? Вспоминайте!

– Степан Осипович! Виноват, но не могу я ничего связного вам доложить, потому как сам был здорово контужен в голову и к тому моменту еще не отошел… Поэтому меня с ранеными и отправили, по-видимому. Толку на борту от меня никто уже не ждал. Крейсер имел крен на правый борт, градусов пять… Может, чуть больше. Пожар в корме не был еще ликвидирован, дым из иллюминаторов шел, да и над палубой тянуло. Как раз он-то и беспокоил офицеров и командира. Слышал, что говорили об остатке угля, что его даже до Сайгона вполне хватит. Потом, со мной ведь не всех раненых погрузили, там еще оставались. На воде меня мгновенно укачало, и я отключился. А когда очнулся в сумерках, машинный квартирмейстер доложил, что там, куда «Варяг» ушел, был мощный взрыв и зарница яркая…

Вадика трясло от нервного напряжения. Как там у Штирлица… «Он никогда не был так близок к провалу!» Но, к счастью для лекаря с «Варяга», Макаров истолковал возбужденное состояние и срывающийся голос Банщикова как искреннее горе по погибшему кораблю и боевым товарищам и вызванный переживаниями первого в жизни боя нервный срыв. Взгляд адмирала вдруг потеплел, и он по-отечески, взяв Вадика за руку, заговорил:

– Эх, каких людей, какой крейсер потеряли… Ну, успокойтесь, Михаил Лаврентьевич. Держитесь, мой дорогой. Это война. Штука она тяжелая. Без потерь не бывает… Сейчас вот валерианы вам накапаю. Жена снабдила. Как в воду глядела, бывает настойка сия необходима. И часто, благодаря нашей российской традиции: бесподобному сочетанию лености и тупости. Вот вчера, к слову, когда четыре часа паровоз меняли, употребил. Помогает.

В Питере как все дела закончите, возвращайтесь скорее. Надо японцев колотить… Если, конечно, император вас при Дворе в адъютантах у себя не оставит! – Макаров вдруг задорно рассмеялся. – Ну-с, голубчик, доброго вам пути. Не могу задерживать долее, мы сейчас трогаемся, каждый час дорог, всю дорогу ведь держим… И возьмите, пожалуйста, у штабных от меня письма и бумаги в МТК и ГМШ. Вы быстрой скоростью идете, будете в столице раньше любого курьера. А там писанины много, телеграммой не отстучишь. Вас это не обременит, надеюсь?

– Будет исполнено, ваше превосходительство!

– Вот и прекрасно, с Богом, в добрый час! И надеюсь – до встречи…

Вывалившись от адмирала, Вадик забрал пакеты с корреспонденцией и, с облегчением откозыряв штабным, спрыгнул с подножки в тот самый момент, когда локомотив поезда командующего Тихоокеанского флота дал протяжный гудок и, окутавшись облаком пара, прокрутил колеса. Состав лязгнул буферами и сначала медленно, затем все быстрее, вздымая вокруг мелкую снежную пыль, двинулся на восток. За ним потянулся очередной войсковой эшелон. Транссиб тогда был однопутным: пока порция составов катилась в одну сторону, встречняки ждали на станциях и разъездах своей очереди. Пять пар двадцативагонных поездов в сутки по расчету. Четыре пары – по факту.

Вагоны, платформы с укрытыми брезентом грузами… Однако Вадим видел там и много гражданских. Память подсказала, что это едут со всем своим добром мастеровые и офицеры-кораблестроители из Питера, во главе с полковником корпуса морских инженеров Николаем Николаевичем Кутейниковым. Едут через всю матушку-Россию чинить подорванные на рейде собственной базы «Ретвизана», «Цесаревича» и «Палладу». А в столице набирают еще тысячу человек на замену разбегающихся из порт-артурских мастерских рабочих-китайцев.

«Вот так мы готовы к войне…» – невесело подумалось Вадиму. И он с удивлением поймал себя на мысли: только что, именно сейчас, он впервые ощутил себя не гостем в этом мире и времени. Это была его страна. Его война. Его народ. Такой разный, такой непохожий на всех, кого он оставил в столетнем далеко. Но – его. И он сам был его частицей…

Где-то впереди, теряясь в оранжевом сиянии коснувшегося кромки леса заходящего солнца, поднялся семафор, и Вадима вывел из нахлынувших неожиданно размышлений свисток паровоза его литерного курьерского. «Слава богу, Степан Осипович не узнал, что Алексеев выделил мне персональный вагон!» – крутилась в голове назойливая мысль…

Несколько часов после содержательного общения с Макаровым Вадик чувствовал себя как выжатый лимон. Сперва чуть было в трусости не обвинил! Хотя, если поставить себя на место Макарова, приходится признать, что повод для раздражения Степан Осипович имел. И не один. Кстати, первый свой орден он получил за поход «Великого князя Константина», в котором спас русскую полковую колонну Шелковникова от расстрела с моря турецким броненосцем, а не за перевозку раненых на катере. Потом припер его так, что пришлось действительно трухнуть. И изовраться… Так противно! Но главным, однако, было то, что действительно необходимую информацию Макаров получил, а уж в том, что адмирал ее правильно использует, Вадик не сомневался. Так просто теперь убить себя не даст.

В конце концов, хорошо то, что хорошо кончается. Что-то еще ждет в Питере?..

В ходе короткой, но содержательной беседы Вадик успел понять, что Степан Осипович действительно крайне удручен «гибелью» Руднева. Более того, именно в заслугу ему Макаров ставил факт, следовавший из недавно полученной телеграммы ГМШ: Вирениус остановлен в Джибути до особых распоряжений. Государь удовлетворил просьбу адмирала Алексеева о назначении нескольким кораблям отряда крейсерских задач в районе Средиземного моря, сразу после полной бункеровки, но «Ослябя», «Аврора», «Орел», а также набитый снарядами «Смоленск» и контрминоносцы-«невки» вскоре двинутся на восток. Приказ об этом ГМШ готовит, штаб наместника уже проинформировал Макарова об этом решении.

Такой вариант использования кораблей отряда Вирениуса уже не вызвал у Степана Осиповича чувства отторжения. Более того, обсудив его со своими офицерами, он пришел к выводу, что принятое решение, предложенное в письме Руднева на имя Алексеева, пожалуй, наиболее разумное в сложившихся обстоятельствах. Таким образом был заложен фундамент будущего взаимопонимания между наместником и Макаровым.