Мы подошли к большому кладбищу. На надгробиях можно было прочитать имена молодых людей, двадцатидвухлетних солдат — англичан и немногих голландцев. Несколько дождевальных установок, вращаясь, в это самое жаркое время дня опрыскивали ряды содержащихся в чистоте могил.

Солнечные лучи преломлялись в тысячах падающих водяных капель.

DE JONG. SOLD. INF. R.I.P. 1.4.1944[150]—

значилось на одном надгробии, странно освещенном, светлом, увитом цветами. Из дребезжащих громкоговорителей, расположенных на задворках кладбища, доносилась непрерывно возобновляемая главная музыкальная тема фильма. Правда, песня уже стала музыкальной заставкой для немецкого телеканала «Ундерберг», что несколько подпортило в глазах моей мамы торжественную атмосферу этого места. Мы вернулись к поезду.

Восточноазиатский экспресс снова тронулся с места, в направлении малайской границы. Солнце скрылось за бесконечными рядами каучуковых деревьев, и внезапно стало темно. Мы с мамой опять переоделись, еще тщательнее следя за соблюдением всех формальностей, чем когда готовились к обеду, и расположились в вагоне с баром. Там, заказывая себе по две рюмки бренди «Александр», мы заметили, что австралийцы не только выглядят супер, но также экстремально открыты и полны юмора.

— Я годами варила эти болонские спагетти, годами, — очень громко рассказывала одна австралийка окружающим. Все они пили австралийское «Шардоне» и, когда бутылки пустели, совали их горлышком вниз в ведерко со льдом.

— Скажешь тоже! — закричали друзья, уже тысячу раз слышавшие эту историю.

— Да-да, — подтвердила она. — Пока однажды мой муж не заявил мне: «Эти сраные болонские спагетти у меня уже из ушей лезут. Я ими набит уже вот досюда». — Тут эта по-настоящему красивая женщина ребром ладони провела у себя по горлу. — И знаете, что было дальше? Через неделю он со мной развелся.

— Да ты что?! — закричали и зафыркали австралийцы.

Кельнер наклонился к австралийке и спросил:

— Еще бутылку «Шардоне», мадам?

Моя мама ушла к себе в купе. Для нее здесь было слишком шумно.

Поезд остановился посреди джунглей, и прозвучало объявление. Дескать, другой поезд сошел с рельс на нашем участке пути, и теперь нам придется около двух часов подождать. Австралийцы болтали и продолжали пить, а я сам с собой играл партию в Scrabble[151], которую, однако, вынужден был прекратить, поскольку не мог правильно разобрать по буквам слово ‘Borscht’[152]. Я заказал себе мятный ликер-крем, ровно три раза подряд прочитал одну страницу Агаты Кристи, потом глядел из окна в ночь, и поезд снова поехал. Что же произошло?

Ханнелора и ее супруг из Квикборна были осведомлены лучше, чем я: при крушении поезда погибли пять человек, прошептали оба. Ужасно. Они узнали это от начальника поезда, подмигнула мне Ханнелора, и затем оба тоже отправились в свое купе.

Мистер Кристофер Бьютт, начальник поезда, проходил мимо, и я спросил его, не знает ли он случаем, как пишется по буквам слово ‘Borscht’. Он сказал, что оно пишется ‘B-O-R-S-C-H-T-S-C-H’, все дело в русской букве «Щ», которая в немецком и английском языках совершенно отсутствует. Потом мы беседовали о достоинствах кхмерского искусства (XI век) по сравнению с сукотайским искусством (XIII век[153]) и о несколько неподходящей отделке сидений здесь, в Восточноазиатском экспрессе.

К сожалению, мсье Галле из Франции обладает монополией на внутренний дизайн, и мсье Галле захотел тогда оформить поезд в точности, как в фильме «Шанхайский экспресс» с Марлен Дитрих[154]. Чуть меньше викторианского стиля и чуть больше элементов Баухауса[155]— это в любом случае пошло бы на пользу поезду, высказал свое мнение мистер Бьютт, проведя ладонью по темно-красной обивке с узором «Пейсли»[156]. В другой руке он держал бокал свежевыжатого апельсинового сока. Мистер Бьютт определенно был приятным начальником поезда.

Снаружи теперь промелькнуло несколько освещенных дощатых хижин, можно было увидеть, как семья готовит себе ужин. Какой-то мужчина с ружьем стоял рядом с путями и пристально смотрел в никуда. Две собаки с лаем — довольно долго — бежали рядом с поездом, но потом сдались.

На следующий день мы ехали уже по Малайзии. Люди здесь выглядели более несчастными, чем в Таиланде. Мужчины носили густые усы, и были похожи на пиратов, и казались злыми. Кроме того, Малайзия была гораздо пустыннее Таиланда, кругом простирались пустые высохшие поля. Страна и ее жители представлялись мне подавленными, согбенными и ужасно непривлекательными.

В этом месте вы, любезный читатель, наверное, спросите, как же можно целую страну, такую как Малайзия, втиснуть в один бегло набросанный абзац? Как можно позволить себе всего лишь смотреть на чужую землю из окна поезда, к тому же чертовски дорогого, и потом вынести о ней такое суждение? Вы правы. Мы с мамой охотно отправились бы в джунгли и постучали в несколько дверей какой-нибудь затерянной в чаще деревни, потом сняли бы обувь и при свете свечей побеседовали с малайской семьей о том о сем.

Но тогда мы ехали на Восточноазиатском экспрессе, уже не имевшем ничего общего с реальностью. Мы ехали на этой абсурдной штуковине сквозь ночь, которая покусочно демонстрировала нам Азию — изящно порционированную, нарезанную на ломтики в размер вагонного окна. А если тебе не хотелось смотреть наружу, ты мог опять погрузиться в разглядывание журнала Vogue. Мы с мамой заплатили за странный образчик lifestyle — простите меня, пожалуйста, за это мерзкое слово, — и мы его получили. С Азией это не имеет ничего общего.