— Молчать, дурья голова!

Ермачиха, которая по-прежнему редкий день не надоедала своими просьбами, явившись однажды к Корзуниным, тоже принялась было рассказывать о том, что «землю переделять будут».

— Тише ты… господи-и! — зашептала Прасковья. — Тятенька и слышать о том не может.

Но Маркел, лежа на печи, все же услышал Ермачихино бормотанье.

— Уж хоть бы ты-то, карга, помолчала! — злобно простонал он, потирая ноющие к погоде ноги.

Однако у Ермачихи вдруг оказалось в запасе такое, что сразу привлекло к себе внимание Маркела. Старуха принялась рассказывать, как Баюков обидел недавно ее «злосчастного сынка Ефимушку».

— «Ты что, грит, бездельник, в лесу бесперечь из ружья палишь? А разрешение, грит, имеешь на руках?» Какое такое разрешение? В жисть такого спросу не было с Ефимушки, а вот Баюкову понадобилось!.. Да еще, как на грех, убогонький мой чью-то коровенку в лесу задел.

— Пил бы меньше, тогда кого след бы подстреливал! — ввернул Маркел, и так крякнул, что пугливая Прасковья вздрогнула.

— Ну-ну! — подзадорил Маркел старуху, вдруг проявив к ней внимание, которое даже поразило Прасковью. — Ну, что ж дале-то было?

— Ох, батюшка-а… — заныла Ермачиха, явно стараясь разжалобить Корзуниных. — Боком ведь вышла та коровенка моему Ефимушке бедному… И всего-то он ей вот этаконький, — Ермачиха показала крючковатым пальцем, — кончик рога пулей состриг.

— Ловок, значит, стрелять! — похвалил Маркел.

— И-и, батюшка… рябцов или там куропаток он что бусинки на нитку нанижет… Охотой его мы и питаемся, сами знаете, милостивцы… А Баюков, на-ко тебе, за ту коровенку уцепился, в волости на Ефимушку что-то наговорил… и потянули моего горемыку к ответу…

— Ну-ну? И что же? — подзадоривал Маркел.

— Да что ж… в волость вызвали, штраф велели заплатить… лодырем обругали и запретили охотиться, пока разрешения не дадут… О-ох, с горя Ефимко мой напился, два дня глаз не продирал… и все грозился: «Убью я этого Степку, убью!»

— Страсти какие! — испугалась Прасковья. — Ты бы лучше молчала про такие его слова.

— Да ведь неразумный он у меня уродился, что дитя малое, — оправдывалась старуха. — Бьюсь я с ним как рыба об лед… А расскажешь благодетелям про свое горюшко — глядишь, они, милостивцы, нас и пожалеют побольше.

Ермачиха ухмыльнулась, показав желтые клыки, и сказала другим тоном:

— Может, матушка, на горькую мою нужду наскребешь еще мне… вот этаконькую чашечку маслица… а?

— В эту твою «чашечку» целый фунт масла войдет! — с ненавистью отчеканила Прасковья. — Ни стыда, ни совести в тебе, Ермачиха!

— Ладно, ладно… дай ей масла, — добродушно разрешил Маркел.

Через несколько дней утром Маркел, собравшийся было в поле, вдруг вернулся с улицы домой бледный, с трясущимися руками.

— Бабы! Палку мне!.. Палку!

— Что с тобой, тятенька? — с испугом вскрикнула Матрена.

— Волостной… волостной с землемерами на поля проехали, — глухо выговорил Маркел, стуча зубами.

— Тятенька! — растерялась Матрена. — Может, я с тобой поеду… поесть мужикам отвезла бы…

— До еды ли тут? — грозно прервал Маркел, застучав палкой. — Дайкось мне еще дробовик!

— Дробовик? Аль в лес поедешь, тятенька? — вдруг отупев, еще больше растерялась Матрена.

— Ду-ура богова!.. Дробовик, говорю! — загремел Маркел. — Для незваных гостей!.. Только посмей они близко к нашей пашне подойти, я их… я их… я покажу им!..

И, потрясая старым дробовиком. Маркел выбежал на улицу.

Проводив глазами телегу, обе снохи в полной растерянности переглянулись, а Прасковья, сама не зная почему, громко заплакала.

В полдень Марину послали отвезти обед на пашню.

— Ворочайся скорее, — приказывала ей Матрена, — лошадь нужна будет… Платошку на лесосеку пошлем.

Прошло больше часа, а Марина не возвращалась.

— Куда это она запропастилась? — злобилась Матрена, бегая от окна к окну.

Прошел еще час, а Марины все не было. Взбешенные вконец, корзунинские снохи накинулись на Платона, который чистил конюшню.

— Где это чертовка твоя гуляет? — закричала Матрена.

— Ума не приложу, где она, — растерянно ответил Платон. — Давно бы должна дома быть.

— Давно бы, давно бы! — передразнила Матрена. — Вам бы обойм только разорять нас… Дома, дома… Разве вы для дома стараетесь?

— Из-за вас, наоборот, добро из дому утекает! — съязвила Прасковья.

— Одно слово, дармоеды! Пропаду на вас нету! — завела было опять Матрена, и вдруг Платон громко и возмущенно прервал ее:

— Дармоеды? Это мы-то с Мариной дармоеды?

Он разогнулся и — чего еще никогда не бывало — глянул прямо в глаза корзунинским снохам.

— Мы на вас день-деньской работаем, а не только что доброго слова, куска хлеба досыта не видим.

— Да ты что это рот разинул! — окрысилась было Матрена, но Платон опять прервал ее:

— Вот я с самого раннего утра, спины не разгибая, работал, а еще ни ложки варева не дали мне… Зато собаке, — Платон кивнул в сторону собачьей будки, — уже дважды в плошку щец вчерашних подливали… Так, выходит, даже наравне с собакой вы нас не кормите…

— Да уж ладно, ладно — уступчиво сказала Прасковья. — Щи в печке стоят, выну вот… и принесу тебе сейчас.

— Вот и ешь, хоть подавись!.. — выпалила Матрена и тут же замолкла — так вдруг посмотрел на нее Платон.

Он успел уже пообедать, когда с поля приехала Марина. Корзунинские снохи, едва взглянув на нее, сразу почуяли, что она привезла с собой необычные вести.

— Где шаталась? — хмуро спросила Матрена.

— Искала… Приехала на пашню, а там нет никого — ни людей, ни лошади… Поехала туда-сюда… потом нашла… обед отдала… — торопливо рассказывала Марина, но в усталых ее глазах, словно приглушенный огонь, вспыхивали робкие искорки какого-то нового выражения.

— Что было-то? — улучив минутку, шепнул Марине Платон.

— Потом скажу! — и она беспокойно блеснула глазами.

Вскоре, гораздо раньше обычного, вернулись с поля Маркел и сыновья. Тяжело топая по лестнице, Маркел гулко стонал, подвывая, как раненый зверь.

— Тятенька, тятенька… — беспомощно бормотали бородатые сыновья, суетливо поддерживая его под локти.

— Прочь! — взревел Маркел, оттолкнув их руки, грузно ввалился в кухню и грохнулся на широкую скамью у стены. Все со страхом смотрели на его мертвенно бледное лицо с горящими, как угли, глазами.

— Отрезали! — наконец прохрипел он. — Наши полоски, что у речки, отрезали-и!

— К-кто? — заикнулась Прасковья.

— Тоз!.. Все этот растреклятый тоз!.. — прогудел Андреян.

Маркел сидел, закрыв глаза, привалясь спиной к стене и слабо опираясь ладонями о скамью.

Сыновья и снохи переглянулись в молчаливом понимании: лучше так и оставить старика, пусть отдышится. А сами тихонько вышли во двор, где мужья и принялись рассказывать женам, что произошло на пашне.

Не подозревая ни о чем, братья поджидали отца. Он появился перед ними, размахивая дробовиком, похожий на сумасшедшего. По его приказу сели на лошадей и поехали следом за волостными