– Опять образ огня помог? – вопросил, заинтересовавшись, Могун.

– Нет, решил я показать зверю силу человека, чтобы медведица впредь и близко к людям не подходила.

– И какой же ужасный образ ты сотворил, брат Велесдар? – С ещё большим интересом спросил киевский волхв.

– Никакого образа ужасного я не стал творить. Просто сделал то, что мы делаем всегда, когда к нам хворый попадает с судорогой в теле или болями в чреве, когда каждая мышца в нём будто доска становится. В общем, простёр я ей руки навстречу и «прошёлся» дрожью расслабляющей по ногам, она и осела – головой вертит, ревёт от удивления, о злобе недавней позабыла, да передними лапами машет, чтобы я, значит, не подходил. Пришлось и передние ей волной той же размягчить, и когда она опереться на них хотела, не смогла и вовсе рухнула наземь. Испугалась она такой непривычной слабости, уже не удивлённо, но жалобно заворчала. Подошёл я к ней, поглядел в очи и велел по-волхвски, чтоб запомнила она силу человеческую и впредь никогда не подходила к людям или их жилищу так близко. Потом снял немощь временную с членов медведицы, она встала на ещё слабых лапах, глянула на меня не то со страхом, не то с осуждением, и поплелась вслед за медвежатами, учуяв запах их следов.

– С животными проще, а вот как человеку напомнить, что он не медведь и не олень, не рыба озёрная или полохливый заяц, а человек! – вздохнул Могун.

– Человек только сам до того дойти может, внимая богам и разумея, что он сын божий, а коли не разумеет, так порой хуже зверя становится, – согласно кивнул Велесдар. – А мы, волхвы, людям в сём понимании помогать должны!

Избушку после «выпечки» печи собрали быстро, накрыли камышом, срезанным на озере.

– А водицу такую добрую где берёшь? – спросил могучий волхв, отложив в сторону топор и прихлёбывая из ковша, искусно вырезанного Велесдаром из липового корневища.

– Да вон по той тропке, шагов тридцать через кусты будет криница, вода ну прямо волшебная, мало того, что вкусна, так ещё, сдаётся мне, и душу очищает.

– Испив водицы, я это понял, оттого поглядеть на неё захотелось. – Могун бережно поставил ковш на колоду и пошёл по узкой тропке. Минуло некоторое время, но собрат не возвращался. Велесдар пошёл следом.

Могун сидел подле небольшого водяного зерцала и глядел в него, не отрываясь, лик его был отрешённым, очи не мигали. Вытекающий из природной чаши живой ручеёк тихо названивал свою песенку, гудели шмели, пчёлы и мухи, на плече Могуна сидела синяя стрекоза. Птицы в кронах дерев и кустах пересвистывались, радуясь Хорсу и летнему теплу. Да ничего этого видно не замечал могучий кудесник, замерший у лесной криницы. Велесдар, не доходя, тихо остановился, чтобы не мешать содругу. Прошло ещё немного времени, прежде чем Могун зашевелился, чуть тронул дланью воду в кринице и повернулся к ободриту.

– Учителя своего, отца Хорыгу в полной ясности в кринице узрел, говорили мы с ним, – молвил он тихо, будто опасался кого-то спугнуть. – Истинно не простое здесь место у тебя, брат, а криница сия – живое зерцало в чаше времени…

С тех пор то порознь, то вместе, когда возникала необходимость, обращались волхвы к живой воде, как делали сие многие тысячи лет их предшественники, и зрели то, что сокрыто временем и расстоянием.

Закончив избушку, после всех трудов с истинным наслаждением омылись в лесном озере. Возвращаясь, заговорили о том, о чём говорить вслух прежде избегали: как там князь с дружиной, может, уже возвращается? Третий месяц пошёл, скоро осень…

Проходя мимо криницы, не сговариваясь, остановились, переглянулись, и Велесдар согласно кивнул. Опустив руки, расслабил их, потом, медленно сгибая в локтях, поднял перед собой, обратив длани друг к другу. Он некоторое время подержал их так, то чуть сближая, то отдаляя, будто пробовал наощупь нечто невидимое. Когда белёсые, едва заметные нити, похожие на полупрозрачный туман, извиваясь и клубясь, протянулись между его раскрытых дланей, Велесдар собрал сей призрачный ком и мягко, будто нечто живое и ранимое, опустил в воду криницы. Вода вначале тоже покрылась чем-то вроде тумана, но волхв поводил над ней дланями, очищая поверхность от незримой пелены, и вода обозначила свою глубину. Только глубина её отчего-то показалась немереной, как будто это была сама Сварга небесная, синяя и бездонная. Оба волхва стали пристальней вглядываться в неё и узрели пыльный, залитый горячим солнцем град, где у берега большой реки двигалось много вооружённых людей.

– Судя по острову с двумя краснокирпичными дворцами, это Итиль, – прошептал одними устами Велесдар, но Могун услышал его или просто уловил мысль.

– Нам туда надобно, сеча начинается, вижу Руяра и князя, их к берегу прижали, – обеспокоенно молвил он в ответ.

– Сварга небесная, через криницу чистую, матерью-землёй рождённую, соедини души наши и разум с твоей синью лазоревой, силою божеской, мудростью и волшбой Велесовой… – тихо стал творить заклинания на воду Велесдар. Однако он сам, как и его собрат, всё меньше слышали слова, как и пенье птиц, и зуд насекомых вокруг, внутри каждого возникало серебристое свечение, а всё остальное – тело, мысли, ощущения таяли и растворялись в мягкой тьме. Вот настал миг, когда нечто серебристое выскользнуло из тьмы и вошло в зерцало криницы, не оставив на нём ни волны, ни всплеска, и вслед за ним точно так же нырнул второй не то луч, не то сполох. Последнее, что запомнилось волхвам, и отчего перехватило дух, это ощущение глубины, которая вдруг перевернулась и стала небом.

Когда два сокола вдруг возникли, будто выпав из самой Сварги, над Итилем, на берегу Великой реки и у высоких каменных стен гремела битва: лязгало железо, трещали щиты, стенали раненые, и воины падали в жёлтую пыль перед торговой пристанью, расставаясь с жизнью. Кипела жестокая, беспощадная и кровавая сеча, и множество мёртвых тел уже устлало берег.

Сколько могли создать хорошего эти сильные люди: вспахать и засеять поля, вырастить стада, построить добрые уютные жилища, но они предпочитали умирать за вещи, созданные и добытое кем-то, и за рабов, которые никогда не смогут сотворить то, что способен свершить только свободный человек. Они поражали супротивников калёными безжалостными стрелами из добрых тугих луков, крошили черепа чеканами и топорами, кистенями и булавами, отчленяли десницы и срубали горячие головы блестящими на полуденном солнце клинками. Кровь-руда, горячая и густая от жары и накала битвы, текла на пыльные камни торговой площади, на деревянные настилы пристани и помостов для торга. В небе кружили знающие всё о смерти вороны и с нетерпеливым карканьем ждали кровавой доли в безумной пляске своей госпожи-Смерти. Разум человеческий покидал головы схватившихся в жестокой сече воинов, оставалась только злоба и ненависть. А издали смотрели за сей рубкой те, кто потирали руки от предвкушения большого барыша, полученного задаром. Те, кто с вожделением так думали, тоже были опьянены, но не жаркой битвой, а жадностью, которая, раз овладев человеком, также изгоняет из его головы разум, но, в отличие от ненависти и злости, которые могут ослабеть и вернуть разум, жадность и жажда наживы не оставляют ему такой возможности никогда.