— Нет.

— Не знаю, чем ты там занимаешься в Испании, да меня это и не касается, но сделай это непременно. Что бы ни было, сделай это.

— Папа…

— Боюсь, пора заканчивать, Мириам. Мама…

— Подожди! Ну пожалуйста!

— Я дождусь тебя, девочка моя. Но ничего не могу обещать. Я тут подумал: все, что я должен тебе сказать, скажу сейчас. Все, пока. Целую тебя, родная.

Она слушала гудки и чувствовала, как пальцы Брюса Кеннеди обхватывают ее руку и мягко, нежно сжимают ее.

— Nice .[88]

Она смотрела на него, смотрела в стекла его солнечных очков, на его изборожденный морщинами лоб, на ухмылку на лице, на тяжелые черные брови, которые густо торчали над оправой.

— Your Dutch. When you speak Dutch. It sounds nice .[89]

— Смотрите, — сказала она. — Вон там!

Они сидели очень тихо, поэтому ей сначала показалось, что перед нею растения, листья растений, по необъяснимой причине приклеившиеся к стене собора. Собор в этот час был освещен со всех сторон прожекторами на площади и фонарями, высоко на стенах, под самой крышей. Большинство саламандр расположились поближе к фонарям. Более пяти десятков, а то и сотня. Время от времени одна внезапно бросалась вперед, вероятно, чтобы поймать какое-нибудь насекомое, думала Мириам.

Брюс Кеннеди стоял, опершись одной рукой на капот «СЕАТа», в другой руке у него покачивались солнечные очки. Прищурясь, он посмотрел туда, куда показывала Мириам:

— Вон там! Да нет, там!

Саламандры сидели и над арочным входом, и слева и справа на рамах витражных окон.

— Unbelievable! — поразился Брюс Кеннеди. — Never seen anything like it. This is fucking unbelievable .[90]

На площади безлюдно. И звуков не слышно, кроме шума бьющихся о берег волн. Воздух горячий и влажный. Мириам провела кончиками пальцев по открытым рукам и ощутила на них тонкий налет липкой влаги.

Можно пойти на пляж. Держаться за руки, бегать босиком по самому краю воды в набегавших на песок волнах. Лежать на песке в свете луны. Так, а есть ли луна? Она посмотрела на небо — почти черное. Возможно, были и звезды, но их вытеснило белое облако света вокруг собора.

Брюс Кеннеди обошел «СЕАТ», прислонился к дверце со стороны пассажирского сиденья. Можно поехать куда-нибудь, оставить машину на каком-нибудь уединенном обрыве, чтобы свет фар растворялся в ночи… Она пыталась вспомнить, сколько же бутылок вина они заказали, сколько рюмок ликера de la casa [91]выпили после, — но безуспешно. Ликер «от заведения» был зеленый, а вкусом походил на микстуру, которую в раннем детстве ей давал папа с ложки, но от чего он ее лечил, она запамятовала.

Она прекрасно сознавала, что никак не может вставить ключ в зажигание. А в первую очередь более чем ясно отдавала себе отчет, что возня с ключом в точности соответствует расхожему представлению о человеке, который явно перебрал и которому ни в коем случае нельзя садиться за руль. И с каким же облегчением она вздохнула, когда наконец вставила ключ в стартер. «СЕАТ» знакомо, энергично заурчал.

— Ready to go? [92]— спросила она и нажала кнопку, чтобы опустить боковые стекла.

Ответа не последовало, она повернула голову — Брюс Кеннеди спал.

За пределами Чипионы на нее, словно удар, без всякого предупреждения навалилась кромешная тьма, со всех сторон охватившая машину. Вот промелькнули последние домишки, закрытый уже ресторанчик с садиком и забытыми горящими гирляндами на деревьях, безлюдная бензозаправка, круговая развязка с не работающими, а только мигающими светофорами, а дальше — белые линии дорожной разметки и выхваченный фарами безжизненный, пустой пейзаж справа и слева.

Инстинктивно она нажала на тормоз. Вспомнила грузовик, который видела вчера днем (вчера днем) на этой самой дороге, но в другом направлении. Она глянула в зеркальце заднего вида — там тоже ничего, кроме света маяка в городе, убегавшем за холмы, — Чипионе.

Брюс Кеннеди поначалу спал с открытым ртом, откинувшись на подголовник, потом помотал головой туда-сюда и затих у нее на плече. Голова была тяжелая, от нее пахло бриолином или чем-то еще, что он втирал в волосы, чтобы они блестели и гладко облегали череп.

Она представила себя за рулем посреди этого темного пейзажа, на плече — голова известной кинозвезды. И уже не впервые за минувшие дни задалась вопросом, чем же она занимается.

Брюс Кеннеди — мужчина ее мечты? Или он в первую очередь выдумка, рассказ?

Знаешь, кого я тут встретила? Не поверишь. Отгадай с трех раз. Нет, с десяти. Ни за что не догадаешься.

Она невольно вспомнила Лауру, которая однажды закрутила с певцом малоизвестной группки, которую пригласили на пятидесятилетие Симона. Ой какой мужик, так она тогда сказала, стоило певцу в черных кожаных брюках с заниженной талией и с колечками в каждом ухе подмигнуть ей прямо от микрофонной стойки. Он был лет на пятнадцать моложе, и в этом смысле победа заслуживала называться необычайной. Однако Мириам не могла отделаться от ощущения, что певец просто взял привычку подмигивать немолодым женам именинников, считал невежливым не делать этого, как невозможно отказаться, когда тебя угощают шарлоткой, приготовленной хозяйкой.

Да, но почему Лаура сказала тогда «ой какой мужик»? Фраза прозвучала раскованно, но Мириам показалась неестественной и выпендрежной, она и раньше считала выпендрежем, когда родители подружек танцевали среди молодежи на школьных вечеринках.

Отгадай с трех раз.

Она вспомнила Ивонну. У той была интрижка с одним детским писателем, который обещал ей, что она получит заказ на оформление его следующей книжки. Физически писатель мало что собой представлял — бледная, в пятнах кожа, висевшая на нем как растянутый свитер, весь какой-то пергаментно-желтый, иссохший, что нередко бывает у фанатичных поклонников природы: вроде бы здоровый, но занудливый. Пример здоровья как такового, здоровья самодостаточного, вроде девственного леса в местах, где люди не живут.

Так знаешь кто? Я все поняла в самый первый момент. Когда он улыбнулся мне в зале, возле жаровни с яичницей.

Справа от дороги из ночи выросло нечто огромное, черное — лишь после следующего поворота она разглядела быка, быка хереса «Осборн», на сей раз с оборотной стороны. Фары осветили металлические конструкции, поддерживавшие сооружение. Несмотря на темноту кругом и пустоту природы, в нем было меньше угрозы, чем в первый раз, при дневном свете и с лицевой стороны.