— А если бы ты был молод, что ты мне посоветовал бы?

Степан согласно кивнул.

— Ты прав. Я сказал бы тебе то же самое. Но не злись на меня. Чего ты ожидал, придя сюда? Неужели ты действительно думал, что мы скажем: «Отлично, мы не возражаем против того, чтобы умереть»? И чего мы добились бы своей смертью? Разве это спасло бы твою жену? И вы дальше жили бы вместе долго и счастливо? Если бы это было так, я бы с радостью отдал свою жизнь ради вас обоих. Но ведь этого не случится. Произойдет лишь то, что все мы умрем — все четверо, — но ты умрешь, сознавая, что поступил правильно.

Лев посмотрел на мать. Ее лицо бледностью соперничало с поникшим капустным листом, который она держала в руке. Но при этом она оставалась на удивление спокойной. Она ничего не возразила Степану, лишь спросила:

— Когда ты должен принять решение?

— У меня есть два дня, чтобы собрать необходимые доказательства. После этого я должен предоставить свой рапорт.

Его родители принялись готовить ужин, заворачивая фарш в капустные листья и выкладывая их рядком на противень. Голубцы получились похожими на распухшие отрубленные большие пальцы рук. Никто не проронил ни слова до тех пор, пока противень не оказался полон. Степан поинтересовался:

— Поужинаешь с нами?

Войдя вслед за матерью в гостиную, Лев увидел, что стол уже накрыт на троих.

— Вы ждете кого-то в гости?

— Да, Раису.

— Мою жену?

— Она должна прийти на ужин. Когда ты постучал в дверь, мы решили, что это она.

Анна поставила на стол четвертый прибор, пояснив:

— Она заходит к нам почти каждую неделю. Не хочет, чтобы ты знал, как одиноко ей ужинать в обществе радиоприемника. Мы к ней очень привязались.

Лев и впрямь никогда не возвращался домой к семи вечера. Правило долгого рабочего дня ввел Сталин, страдавший бессонницей, которому хватало четырех часов сна. Лев слыхал о том, что никто из членов Политбюро не мог уйти домой, пока в кабинете Сталина не гас свет, что обычно бывало лишь после полуночи. И хотя эти стандарты не распространялись на Лубянку, от них ожидали такого же самопожертвования. Немногие офицеры работали меньше десяти часов в день, пусть даже какую-то часть этого времени они вообще ничего не делали.

В прихожей раздался стук. Степан открыл дверь и впустил Раису. Так же, как и его родители, она очень удивилась, увидев Льва. Степан пояснил:

— Он работал неподалеку. Так что в кои-то веки мы сможем поужинать всей семьей.

Раиса расстегнула жакет, который Степан принял у нее. Она шагнула вперед, подошла ко Льву вплотную и оглядела его с головы до ног.

— Чья это одежда?

Лев мельком взглянул на свою рубашку и брюки — одежду, принадлежавшую расстрелянным мужчинам.

— Я одолжил ее — на работе.

Раиса подалась к нему и шепнула Льву на ухо.

— Рубашка воняет.

Лев направился в ванную. У дверей он оглянулся, глядя, как Раиса помогает его родителям накрыть на стол.

Лев вырос в квартире, где не было горячей воды. Когда он был маленьким, его родители жили вместе с дядей отца и его семьей. У них было всего две комнаты, по одной на каждое семейство. В квартире не было ни ванной, ни туалета, и жильцам приходилось пользоваться удобствами во дворе, а горячая вода там отсутствовала. По утрам в уборную выстраивалась длинная очередь, а зимой на головы им падал снег, пока они ждали. Отдельная ванная с горячей водой считалась невообразимой роскошью, несбыточной мечтой. Лев снял рубашку и вымылся по пояс. Закончив, он приоткрыл дверь и попросил у отца свежую сорочку. Хотя отец постарел и ссутулился — сборочный конвейер оставил на нем свое неизгладимое клеймо, как он оставлял свой след на снарядах, которые собирал, — стáтью он почти не уступал сыну, оставаясь таким же жилистым и широкоплечим. Так что рубашка отца пришлась Льву почти впору.

Переодевшись, Лев сел за стол. Пока в духовке поспевали голубцы, они приступили к закускам, соленым огурцам с грибами. На тарелку мать положила по прозрачному ломтику телячьего языка, приготовленного с душицей и залитого застывшим желатином, который полагалось есть с хреном. Угощение было исключительно щедрым. Глядя в свою тарелку, Лев не мог не думать о том, сколько же оно стоит. Чья смерть оплатила им душицу? И не был ли куплен вот этот кусочек языка гибелью Анатолия Бродского? Чувствуя, как его начинает подташнивать, он заметил:

— Теперь я понимаю, почему ты приходишь сюда каждую неделю.

Раиса улыбнулась.

— Да, они меня балуют. Я говорю им, что меня вполне устроит и каша, но…

В разговор вмешался Степан:

— Это всего лишь повод, чтобы побаловать самих себя.

Изо всех сил стараясь ничем не выдать своего волнения, Лев небрежно поинтересовался у жены:

— Ты пришла сюда прямо с работы?

— Да.

Это была ложь. Сначала она куда-то заходила с Иваном. Но, прежде чем Лев смог продолжить расспросы, Раиса поправилась:

— Нет, не так. Обычно я прихожу сюда сразу же после работы. Но сегодня у меня была назначена встреча, вот почему я немного задержалась.

— Встреча?

— Прием у врача.

Раиса улыбнулась.

— Я собиралась сказать тебе об этом, когда мы останемся одни, но, поскольку ты первый заговорил…

— Сказать мне о чем?

Анна встала.

— Хотите, чтобы мы ушли?

Лев жестом попросил мать вновь сесть за стол.

— Пожалуйста. У нас нет никаких секретов. Мы — одна семья.

— Я беременна.

20 февраля

Льву не спалось. Он лежал без сна, глядя в потолок и прислушиваясь к ровному дыханию жены, которая прижалась к нему не из какого-то чувства близости, а просто неловко повернувшись во сне. Она всегда спала очень чутко и беспокойно. Достаточная ли это причина, чтобы отречься от нее? Он знал, что да. Он даже знал, как это следует изложить в рапорте: «Не может спокойно отдохнуть и расслабиться, ей снятся кошмары: мою жену явно мучает какая-то тайна…»

Он мог переложить ответственность за проведение расследования на плечи другого оперативника. Он мог внушить себе, что предвзято относится к следствию. Он находился слишком близко к объекту слежки. Но любое расследование подобного рода могло прийти лишь к одному-единственному выводу. Дело было уже заведено. И никто не посмеет возразить против презумпции вины.

Лев встал с постели и подошел к окну в гостиной, из которого открывался вид не на город, а на многоквартирный дом напротив. Перед ним была стена с окнами, и лишь в трех из них еще горел свет, всего в трех из целой тысячи или около того, и он подумал, какие же заботы не дают спать тамошним жильцам. Он вдруг ощутил странное чувство родства с этими тремя прямоугольниками желтого света. Шел четвертый час утра, час арестов — самое лучшее время, чтобы схватить человека, вырвав его из объятий сна. Люди чувствовали себя уязвимыми, сбитыми с толку и растерянными. Неосторожные замечания, вырвавшиеся у них в тот момент, когда оперативники вламывались в их дома, часто использовались против подозреваемых во время допросов. Не так-то легко сохранять благоразумие, когда вашу жену волокут по полу за волосы. Сколько раз Лев выбивал двери ударом каблука? Сколько раз он смотрел, как супругов стаскивают с постели, светя фонариком в глаза и заглядывая под сбившиеся ночные рубашки и пижамы? Сколько раз он слышал, как смеялись оперативники при виде гениталий? Скольких людей он лично стащил с постели? Сколько квартир он перевернул вверх дном? А что сталось с детьми, которых он удерживал на месте, когда их родителей уводили прочь? Он не мог вспомнить. Он постарался забыть их имена и лица. И слабая память пришла ему на помощь. Неужели он сам взрастил ее? Быть может, он принимал амфетамин совсем не для того, чтобы повысить работоспособность, а для того, чтобы лишиться воспоминаний об этой самой работе?