Вот нужно же было сделать именно это, будто подчеркивая, что стражники еще там, за дверью. И посмей Пауль поспорить, хотя он и не собирался — выдать его будет быстро и просто.

Да, Мун была права, этот магик был тем еще прохвостом…

— Мун, Мун… — Алия трясла её за плечо, стряхивая остатки сна. А ведь только-только глаза закрыла. Только успела нырнуть в слепящую синь, так подозрительно похожую на глаза одного сверх меры наглого гладиатора. И вот, будят, самым жестоким образом.

— Что случилось? — сипло выдохнула Мун, садясь на постели и разглядывая Алию. Еще одна чудом оказавшаяся в сердце турфана чужеземка. Вот только она, в отличие от Пауля, была из земель гораздо более далеких, чем Эффины. И её золотистые кудри и светло-голубые глаза были практически гордостью Мансула, который сумел выкупить эту девчонку у одного из магиков-работорговцев.

— Ужин через два часа, — Алия округлила глаза, — а ты дрыхнешь. Не переодета, не накрашена, не разогрелась перед танцем.

Ох ты ж. Нет, все-таки не только глаза закрыла. Два часа проспала, точно.

— Му-у-ун, ну, просыпайся, — Алия топнула ногой.

— Встаю, встаю, — выдохнула Мун и села на постели, сбрасывая с ног покрывало.

Хорошо, что Алия разбудила, так и проспать можно было, и проснуться уже от сдавившей горло удавки ошейника. А это было бы уже поздно, для того, чтобы что-то успеть. Невозможно было быстро подготовиться к выступлению. А чего Мансул точно не любил — так это когда его рабыни выглядели не идеально, накрашенными и одетыми второпях.

В конце концов — он же “берег их для халифа” и не мог наслаждаться в “полной мере”. Вот, сегодня он хотел похвастаться своим хорошим вкусом на наложниц.

Сегодня Мансул закатывал прощальный званый вечер, перед тем как завтра двинуться вместе с караваном в сторону Хариба. И будет много народу — купцы из каравана, местные богатеи, все кто хотели пожелать Мансулу удачи в благом деле обольщения халифа. Много их было — прикормленных с руки градоначальника толстосумов. И именно их взор ей и другим девочкам из рабынь Мансула предстояло услаждать. Потеть, извиваться, терпеть сальные взгляды — и свято верить, что все может быть хуже.

Ну, да, может. Там, в гареме халифа — станет и похуже. Халиф, по слухам, был весьма “искушенный” мужчина. С новыми девушками любил “пробовать новое”. О, Сальвадор могла себе представить, что именно. Плетки в качестве инструмента постельных утех, например. От “заманчивости” этих перспектив передергивало.

Алия — так же как и Мун — предназначалась для халифа. Правда, её эта участь радовала: она, как и многие другие, была уверена — халиф хорош собой. Мун же примерно представляла — и возраст халифа, и что бывает с людьми его положения, что не знают ограничений в деньгах и меры в той же еде. К тому же… Было абсолютно не важно, кто являлся твоим хозяином — черноокий изящный красавчик или дородный мужчина, давно попрощавшийся со своей юностью. Все, кому мало было одной жены для жизни — были редкостными самовлюбленными ублюдками.

Было такое ощущение, что Мун сама перепила сонного зелья. Ноги и руки были какие-то неуклюжие, тяжелые. Ох, как это все невовремя.

— Переодеваться, бегом-бегом, — заторопила Алия, недовольно качая своей прелестной головкой, — что ты как невареная змея?

— Плохо спала ночью, — откликнулась Мун. Больше для себя, чем для Алии. Ей не хотелось задумываться, какие другие у её медлительности были причины. Синеглазые такие причины, с разворотом плеч циклопа. Не думать! Смысла нет — он ушел из Турфана. А ей предстоял путь в Хариб, к “великой чести”, как любил говаривать Мансул. Когда истечет её срок, когда будет снято проклятие — Пауль уже и думать про неё забудет. Уже осядет где-то в сердце Махаккара, женится, наплодит двоих-троих детишек… Люди всегда торопились жить.

Поэтому, имело смысл сосредоточиться на том, что считалось её обязанностями.

Мун принесли алый костюм для танца. Алый. Мансул будто издевался. Отдал Алии любимый ярко-синий цвет Мун, а для неё приберег вот это облачение кроваво-алого оттенка.

Она не любила красный цвет. Совсем. Во многом потому, что он привлекал взгляды мужчин. Почему-то именно алые ткани, алые помады их манили сильнее всего.

А тут еще как назло и юбка была не сплошная, всего в два слоя алого шелка, и с разрезами. Что уж говорить, про чоли — эта бесстыжая коротенькая блузочка прикрывала только грудь, но и то, ровно для того, чтобы вычурно вышитыми золотой нитью цветами привлечь к ней внимание.

Если бы выбирала Мун — она бы взяла юбку сплошную, трехслойную, просторную, в этом случае её зрителей завораживали бы движения ткани. И кофточку бы взяла более закрытаю с бисерными нитями, нашитыми по низу. И взяла бы покрывало, чтобы то голое тело, что можно было увидеть — видели и вовсе урывками, потому что этому бы мешала мелькающая и вьющаяся в воздухе ткань.

Но её спросить забыли.

Мансул хотел, чтобы пялились на тела танцовщиц. Поэтому все, что можно было скрыть, было выставлено напоказ самым вызывающим образом. Это же рабыни, их дело — услаждать взор, можно не думать об их чести и достоинстве, так ведь?

— Какая ты красивая, Мун, — восхищенно прошептала Алия, которая, кстати, так никуда и не ушла, — наверняка халифу ты понравишься больше меня.

Вот лучше бы сложилось иначе. Лучше бы вообще не понравиться халифу, чтобы он отправил её в служанки, а не в гарем. Увы, для этого нужно было быть кривой.

Мун расплетала косу, смотрела в зеркало и ей было досадно. Она ненавидела эти наряды танцовщиц-наложниц, с голыми — манящими, как сказал бы любой мужчина — животами.

Самая беда была в том, что этот наряд действительно её красил. Вот только она была убеждена — нельзя надевать красящие тебя наряды, если сама не хочешь радовать чьи-то глаза. Хоть даже и свои. Но все-таки — это нужно хотеть.

Было бы кого манить. Ох, эти безумные мечты о том, чтобы у неё был выбор — для кого танцевать, о том, чтобы был хоть один мужчина на этом трижды проклятом вечере, перед которым ей хотелось бы оказаться в таком чересчур откровенном наряде…

Вообще-то танцевать Сальвадор любила. Это было её маленькой слабостью. Для себя, в основном, ну или для тех, кто был близок. Их было мало — и в смертной жизни, и в жизни духа. Вот только когда она становилась духом — её пожирал долг. С головой. Было не до танцев.

За сотню лет лишь два раза она танцевала, и один из тех двух танцев был прощальным, когда ушла, устав от долга пустынного духа, предыдущая Судья Пустыни. Её мало кто помнил, у неё не было капища, она почти не следовала своей клятве, чем смертельно разочаровала Шии-Ра. Сама Сальвадор видела её только три часа, а потом Халимы просто не стало. Она растаяла, а Сальвадор не прекращала Танец Памяти до самых первых лучей рассвета. До того, как услышала самый первый свой зов.