тихий скрежет металла стал единственным звуком, заполнившим ночь. Тонкие плечи, прижатые к моей груди, плавно поднялись от глубокого вдоха и столь же медленно опустились, стоило Августине выдохнуть. – Можешь уже отпустить… дверь, – сказала она тихо и мягко оттолкнула меня, протискиваясь в сторону.

Разжал руку и убрал её в карман. Следом за Августиной спустился со старого деревянного крыльца и не понял, какое направление она выбрала.

– Мы разве не домой?

– Домой, – взглянула она на меня через плечо. – Просто не люблю центральную улицу из-за фонарей.

– Почему? Боишься, что на голову упадёт один из них? – поравнялся с девушкой, которая бесстрашно шла в сторону абсолютно темной улицы.

– Не упадёт. Но за ярким светом фонарей не видно звёзд. А звезды я люблю, особенно сейчас, когда хорошо видно Млечный путь. Вот, посмотри, – указала она вверх.

Задрал голову в направление её руки и застыл. Кажется, я впервые в жизни увидел такое средоточие звёзд. Млечный путь оказался не просто какой-то обезличенной полосой, как я привык думать, видя его в старых школьных учебниках. Он являл собой широкую небесную дорогу, яркий путь, состоящий из миллиарда звёзд, которые не стояли на месте: они падали, вспыхивали, сверкали, а если долго смотреть на одну единственную из них, то можно было заметить, как она переливалась цветами радуги, словно пульсируя.

– Красиво, да? – тихий голос Августины ворвался в мои мысли.

– Угу, – захлопнул я рот, почувствовав, что увлекся настолько, что в нём пересохло.

– А если бы мы пошли под фонарями, то было бы не так ярко. В городе из-за них звёзд почти не видно, хотя ходим мы под одним небом.

– Кстати, да, – вдруг я понял, что в городе на звезды почти не обращал внимания. Возможно, будь они столь же яркими, то я бы уже давно превратился в статую с распахнутым ртом на одной из городских площадей.

– Такое небо, кстати, тоже временное явление. Сейчас ты видишь звездопад Персеиды и он длится примерно месяц и закончится буквально через пару дней. Так что можно назвать удачей то, что ты успел его увидеть. Будет хоть, что вспомнить о нашем селе, когда ты отсюда уедешь, – сказала Августина и медленно пошла вперед.

– Может, я ещё вернусь, – опустил голову и последовал за ней по тёмному проулку.

– Не смеши, – прыснула она, кажется, вполне натурально. – Я более чем на тысячу процентов уверена, что, вернувшись в город, ты скорее побежишь в душ, чтобы смыть с себя эти дни, а потом будешь жаловаться друзьям о том, в каком трэше тебе пришлось тут жить.

– Тут не так уж и плохо. Особенно ночью.

– Тогда, может, перестанешь морщить лицо хотя бы ночью?

– Я ничего не морщу.

– Морщишь-морщишь, – толкнула она меня плечом в плечо. – Ты с самой первой минуты пребывания у нас не перестаёшь морщить лицо так, будто всё вокруг тебя заполонили личинки.

– Неправда, – усмехнулся я, тоже толкнув её мягко плечом в ответ.

– Правда-правда. Мне иногда кажется, что тебя только каким-то чудом не выворачивает на всё, что ты видишь. Возможно, рвота прямо сейчас стоит у тебя прямо вот здесь, – коснулась она моего кадыка, дразняще смеясь.

– Нет. Я же только что смотрел на звезды, высоко задрав нос, так что рвота где-то здесь, – перехватил тонкую, почти невесомую руку и прижал её ладонью к солнечному сплетению.

– Всё равно близко к выходу, – Августина ненавязчиво вытянула свои пальцы из моей руки и снова зашагала вперед.

Ступая за ней, сосредоточено смотрел себе под ноги, боясь оступиться в темноте на незнакомой дороге. Но взгляд порой по собственному хотению цеплялся за практически обнаженную спину. Даже в полумраке было видно, насколько она загорелая. Можно было бы предположить, что девушка любит нежиться на пляже под солнцем, обмазавшись кремами, если бы я сам не видел, с какой самоотдачей она работает в огороде, на сенокосе или даже на простой игре в волейбол. Даже удивительно, как она до сих пор не сгорела и не обуглилась под местным палящим солнцем.

Снова поднял взгляд на небо, чтобы понять, откуда это беспощадное светило выкатиться завтра. Мне нужно знать, в какую сторону смотреть завтра с ненавистью, когда Николаевич и его дочка снова придумают мне «веселые» сельхозработы, которые у них начинаются раньше, чем просыпаются петухи в их же деревне.

Цепляющие взор звёзды стремительно уступили место необъяснимому явлению: вдалеке, там, где черное небо сливалось с ещё более черной землей, яркой вспышкой озарялся горизонт. Неравными интервалами край неба окрашивался ярким белым светом.

– Что это? – спросил я шёпотом.

Шептать в моих планах не было, просто необъяснимость явления, когда кажется, будто солнце среди ночи пытается вырваться из лап тьмы, нагоняло ужаса и заставляла говорить тише.

– Где? – остановилась Августина, наконец, заметив, что я значительно от неё отстал.

– Там, – указал я рукой и едва не подпрыгнул, когда край неба вновь вспыхнул. – Вот! Сейчас! Что это? Только не говори, что мы дошли до края планеты, и сейчас я вижу место, в которой закатывается на ночь солнце.

– Тебе бы сказки писать, – усмехнулась Августина и подошла ближе. – А это всего лишь зарница. Разве ты в городе ни разу такое не видел? Или где-нибудь в теплых странах, в которых наверняка бывал?

– Если бы видел, то не спрашивал бы, – опустил я руку, чтобы больше не тыкать в небо как дебил. – И что это такое – зарница ваша? – спросил я нарочито равнодушно. – Какое-то поклонение языческим богам? Там за горизонтом жгут или, судя по вспышкам, взрывают чьё-нибудь чучело, как на масленице?

– Тебе точно нужно сказки писать, Рамиль. Отлично получается, – рассмеялась Августина. – Зарница – это такая гроза, но очень далеко. Мы не слышим ни раскатов грома, ни треска молнии в момент, когда она режет небо, но зато мы видим отражение ярких вспышек в облаках.

– То есть, где-то там сейчас льёт лютый ливень, а мы можем видеть его световое сопровождение?

– Типа того, – повела девушка плечиками. – Хотя, не факт. Пойдём, – неожиданно она схватила меня за руку и сплела мой мизинец и безымянный пальцы со своими.

– Куда ты меня ведёшь? – почти