— Моя мама такого же мнения, — ответила девушка. — У нее осталось прекрасное платье еще с прошлых мирных времен, она хочет отдать его в переделку, чтобы оно мне сгодилось.

— До Рождества все должно закончиться, так нам обещано, — заявила матушка Берта. — Можете праздновать свадьбу после двенадцатого числа, чтобы не было никакой напасти. Роберту хотелось бы столь же большого праздника, как и в мирное время. Захариас будет играть, ну и танцы он хотел бы непременно устроить.

Пока они все это обсуждали, во двор с грохотом въехала телега с картофелем. Дорхен вбежала в дом и показала руки, черные от картошки. Обе девушки засмеялись, как будто они уже знали обо всем.

— Когда женятся, то потом дети появляются на свет, — сказала мать.

Дорхен захихикала и спрятала лицо в ладонях.

— Ты можешь Эрике этого не объяснять, мы давно уже все знаем.

— Ну и молодежь пошла, — проворчала мать и повернулась к супу. — Все-то им уже известно.

Маленький француз на дворе обливал тело водой из колонки. Когда Эрика проходила мимо, он попросил, чтобы она полила воду на него, когда он подставит голову под колонку. Затем он засвистел ей вслед мелодию песни об Эрике, которой он научился у немцев. Но она даже не обернулась.

Герхард завел лошадей в конюшню и побежал в деревню узнать, что случилось.

Нет, мир еще не наступил, пока только праздновалась крупная победа. Под Киевом, где находилась житница России, завершился разгром окруженной русской армии. Захвачены были 884 танка и 3018 орудий. 665 000 русских солдат попали в плен. Некоторые из них потом будут помогать убирать свеклу в Подвангене.

Дневник Роберта Розена

Меня разбудили выстрелы из пулемета. Непонятно, что там произошло? Возможно, словаки опять расстреливали евреев, они с ними не церемонятся.

Мы размещаемся у въезда в город в одной из армейских казарм. Рота, что была здесь до нас, спала на полу. Мы же устанавливаем кровати. Перед этим запустили сюда евреек, которые все вычистили и отмыли.

В лесу наши солдаты обнаружили массовое захоронение, свыше тысячи трупов. Никто не знает, кто их расстрелял, и что это были за люди. Я не пошел смотреть на это.

Три еврея копают могилу, возможно, для себя. Немецкие солдаты стоят поодаль и курят сигареты. В городе раздаются выстрелы из винтовок, думаю, что это отстреливают домашних птиц.

Мужчинам-евреям приказано носить дрова для нашей полевой кухни, еврейки чистят картошку. Они смотрят, как мы едим. Они голодные, но нам запрещено давать им что-либо. Картофельные очистки они забирают с собой.

У евреев здесь такая жизнь. С утра до вечера они сидят перед своими домами, в то время как в их огородах все зарастает сорняком. Чем они богаты, так это потомством. Детишки могли бы принимать участие в сборе урожая, но они играют в грязи и слоняются вокруг полевой кухни. Наш капитан приказал не давать еврейским детям никакой еды. Но как определить, которые из этих детей евреи?

Поляки и украинцы тоже ненавидят евреев. Они приходят к немецким солдатам и указывают на дома, где проживают евреи. Годевинд говорит, что среди евреев были и очень известные большевики. Они сотрудничали с ГПУ и выдавали органам безопасности поляков и украинцев. Поэтому те их и ненавидят.

* * *

Вегенер звонит мне и спрашивает, как далеко продвинулась я в своих поисках.

— Бои в окружении под Киевом, — отвечаю я.

— Ну, тогда там все еще было весело, — замечает он.

Я зачитываю ему отрывки из того, что мой отец записал в свой дневник о евреях. Вегенер этому не удивляется.

— Они тогда так считали, — говорит он. — Так им тогда это подавалось. Чтобы меня успокоить, он добавляет:

— Твоему отцу был двадцать один год.

Но меня эта тема не отпускает. Как они сортировали тогда людей, как разделяли их, оценивали в положительную и отрицательную сторону? Кто стал распространять по миру такую шкалу ценностей? Ведь человек изначально же не рождался с такими критериями.

— Это все прививалось воспитанием, — говорит Вегенер.

Кто-то придумал слово «недочеловеки» и благословил им солдат в путь-дорогу. Прибалты считались достойными людьми, с поляками и украинцами как-то еще можно было уживаться, но вот эти русские! После них была ничейная земля вплоть до самых евреев. То, что русские заслуживали особого обращения, это считалось само собой разумеющимся, против этого никто не возражал. Три миллиона солдат шли на Россию с такой мыслью, укоренившейся в их головах. Они верили, что идут в поход против животных-паразитов, против неполноценных существ, чья жизнь вообще не представляла какой-либо ценности.

— Забудь об этом, — говорит Вегенер. — Иначе ты лишишься разума и потеряешь своего отца в придачу.

Чтобы переключить меня на другие мысли, он переводит разговор на войну в пустыне. Он разыскивает трофеи той войны, хотел бы приобрести их на память, прежде чем она закончится.

— Ты мог бы заказать себе сгоревший танк, а затем установить его перед входом в свой сад, — говорю я.

Вегенер хотел бы заполучить портрет иракского правителя или позолоченный водопроводный кран из какого-нибудь его дворца. Он тотчас же известит меня, когда будет найдено что-то подобное.

Он оставляет меня с мыслями о боях в окружении под Киевом, которые, по определению Вегенера, тогда еще были веселыми. Когда по всем немецким радиостанциям передавалось специальное сообщение, то моя мать и бабушка Берта сидели на кухонной скамье и вслух читали письма друг другу.

С удовольствием прочла бы я оба письма. В какую форму облек Роберт Розен свое предложение о столь значимом событии, как свадьба? Ответного письма матери на то неуклюжее приглашение к вступлению в брак я также не могу найти. Оно, как и многие письма такого рода, погребено в России.

По карте России я добираюсь до Кременчугского водохранилища, огромного водного резервуара, гораздо большего, чем Боденское озеро. В районе Черкасс втыкаю флажок в карту, там они находились несколько дней. Затем они переправились через Днепр, широкую, величественную реку, при форсировании которой было пролито так много крови, и направились в северо-восточном направлении к Смоленску.

После того, как мы так славно вступили в Москву, нам довелось увидеть, как она горела. Поскольку большинство из домов, да даже и церкви были деревянными, то зажженный в одном месте огонь тут же находил себе новую пищу. Наши полковники говорили, что поверженный под Бородино генерал Кутузов открыл двери московских тюрем и взял слово с заключенных, что те подожгут со всех четырех концов Москву, а он дарует им за это свободу. Так были сожжены свыше восьми тысяч домов. Не было никакого смысла оставаться в бушующем море огня, при виде которого в страхе шарахались лошади. Мы отошли в предместье, где с ужасом наблюдали за жуткой кончиной огромного города.