— В данном случае это, наверное, не мешает.

— Вот именно. Родилась богатой, вышла замуж за богача и разводится, наверно, по-богатому.

— Я не только о деньгах, — сказал Янк.

— Ну, это само собой. Бегает тут в брючках и в свитере, только мужиков распаляет. Дойдет когда-нибудь до группового изнасилования, может, это ее проучит.

— Здесь? В Вермонте?

— Угу. У меня тридцать четыре человека рабочих, а из них больше половины еще и года нет, как приняты. Нанимаешь, кто придет, без разбора. Французы из Канады. Ирландцы. Два негра. Ведь кому-то надо убирать коровье дерьмо. Они не то что мигрируют, но проработают самое большее год и уходят. Холостяков, а таких много, мы селим в бараке. Именуют его общежитием, но название «барак» больше в ходу. Хотите взглянуть?

— Я как-нибудь еще приеду, если позволите. А сейчас мне надо заняться письмами.

— Анна говорит, вы вроде писатель. О нашей ферме много чего можно написать. Сам я на это никогда не решусь, у меня неважно с орфографией, да и на машинке печатаю кое-как — тычу одним пальцем. Но кому-нибудь надо бы написать историю этого поместья с тех времен, как тут была просто ферма старика Сеймура, и по нынешний день. И все равно никто не узнает, какие деньги в него ухлопаны. Дело в том, что мать хозяина здесь родилась и нигде больше не хотела жить — только на своей ферме. Могла уехать куда угодно и жила какое-то время в Англии и в Калифорнии. Но больше всего ей нравилось здесь. Да, про эту ферму можно написать целую книгу — конечно, опустив кое-какие подробности. — Он широко повел рукой, показывая на картонные, деревянные и стальные картотеки. — Тут все записано, о каждой корове, которая у нас была в хозяйстве. Процент жирности молока, заболевания и прочее тому подобное. Быки-производители и их потомство. Хотите, выдвину ящик и скажу вам, сколько стоил культиватор в девятьсот шестнадцатом году или когда мы пустили первый трактор. Один мерзавец из налогового управления заявил, что наша ферма просто хобби богатого человека. Но когда мы показали ему, как у нас тут поставлено дело, он прикусил язык. Вначале-то, может, и было хобби, но с тех пор мы почти каждый год заканчивали с прибылью. На таких фермах прибыль надо давать, не то налоговое управление обрушится на вас и наложит всякие запреты. Я служу здесь пятый десяток, считая и летние месяцы, когда учился в школе и в колледже, но у нас есть два человека, которые еще до меня сюда поступили.

— Вот сами и напишите. Образование у вас высшее. Вы где учились?

— Кончил в Берлингтоне. А вы где?

— В захолустном колледже в Спринг-Вэлли, штат Пенсильвания.

— Спринг-Вэлли? У нашей студенческой организации там был филиал. Я — Фи Дельта Тета. А вы?

— Фи Гамма Дельта. Но я не очень блистал в студенческих организациях. Жил дома. Мой отец преподавал в том колледже, а он был членом Фита Гамма, так что я пошел по его стопам.

— У нас в Вермонтском университете не было Фи Гаммы. Не знаю почему. Я тоже пошел по стопам отца, но и сам туда бы попал как футболист. Я забил гол в ворота йельской команды.

— Здорово, наверно, играли.

— Да, неплохо. И всегда был в форме, потому что в летние каникулы работал на ферме. Не очень ловкий, но сильный. Когда я забил тот гол, на игре были хозяин со своим отцом, и, по-моему, это доставило им не меньшее удовольствие, чем мне. Ну, может, не совсем. Но он и оба пришли в раздевалку, и это меня порадовало. Йельская команда, конечно, выиграла, так что их мой гол не очень огорчил. Мы проиграли со счетом шесть — сорок два.

— Я, к счастью, был легковат для футбола, — сказал Янк. — А где вы живете, здесь, в поместье?

— Да, конечно. У нас собственный коттедж вон там, в дальнем конце. Я говорю «собственный», хотя это не совсем так. Он полагается по должности. Но кроме нас, там никто не жил, и мне обещано, что он останется за нами, когда я уйду на покой. Хозяева редко к нам заходят, только когда мы пригласим.

— Неплохо вы устроились, — сказал Янк.

— И хозяевам неплохо, выгода обоюдная, — сказал Адам Фелпс. — Обычно мы с женой уезжаем куда-нибудь отдыхать раз в два года, но уже через неделю меня тянет домой. Начинаю нервничать и беспокоиться, случена ли вовремя какая-нибудь корова. В таком хозяйстве забот хватает.

— Вот я и удалюсь под эти ваши слова, — сказал Янк.

— Приезжайте еще, в любой день, — сказал Адам Фелпс.

По дороге домой Янк увидел, как Шейла Данем — ее легко было узнать по брюкам и свитеру — вышла из почтовой конторы. Вот кто вполне мог бы отвлечь его от глупостей с Анной Фелпс.

Да, он решил пока что остаться в Ист-Хэммонде. Этому решению способствовали рецензии на его пьесу. Денег хватит еще на год, а то и больше, и не надо будет возвращаться к мойке посуды или поступать на уборку коровьего дерьма к Адаму Фелпсу. В Нью-Йорке никто не знает, где он находится, а Пег Макинерни предупреждена, что раньше чем через месяц-полтора писем от него не будет. Случайность, из-за которой он закончил свое путешествие в Ист-Хэммонде, могла бы произойти и в Хусик-Фолзе, штат Нью-Йорк, и в Куперстауне или в Джорджтауне, штат Вермонт, но произошло это в Ист-Хэммонде, и в его жизнь уже вошли Анна Фелпс, и Эд Кросс, и Адам Фелпс, и семейство Эттербери, которых он не видел, и Шейла Данем, которая попалась ему на глаза. Он успел познакомиться с собакой по кличке Принц и слышал выстрел, прикончивший ту, другую. Скоро он получит водительские права, и у него есть место, где поставить пишущую машинку. Каждое утро точно, минута в минуту, он будет ждать грохота молочной цистерны. Все было бы, может, точно так же, если бы бензин кончился у него в Хусик-Фолзе, или Куперстауне, или Джорджтауне, а может, и нет. Он не верил в любовь, но верил в некую центробежную силу, которая закрутила его и выбросила именно здесь. Больше ему ни во что верить не надо. Он не был убежден, что существует в мире божественное милосердие, да и Бог для него тоже не существовал. С другой стороны, почему бы не отнестись с доверием к двум говорливым янки, ведь они сами до какой-то степени доверились ему: Анна Фелпс, которую он уже представлял себе своей любовницей, и Адам Фелпс, который поделился с ним своей гордостью — голом, забитым в ворота йельской команды. Лучше всего то, что ему не пришлось покупать их доверие образчиком своей продукции. Не потому они так хорошо его приняли, что он написал великолепный третий акт.

Приступать к работе было легко. Трудно было не работать. То ценное, что он постиг о театре за последние несколько месяцев, можно бы постичь и за неделю, остальное время потрачено зря. С Зеной время не потрачено зря, и даже с Эллисом. И знакомство с Бэрри Пэйном, Сидом Марголлом, Пег Макинерни, Скоттом Обри, Марком Дюбойзом тоже пойдет на пользу — как и знакомство с Жуком Малдауни. Но, общаясь с ними, он не работал, и больше этого не будет. Его пьеса, написанная до того, как он узнал, что такое софиты и что такое актерские накладки, пробила ему дорогу в театр. Такие вещи знать не мешает: все, все надо знать. Хотя, чтобы написать хорошую пьесу, можно обойтись и без этих знаний. И не обязательно знать даже Зену Голлом, и Эллиса Уолтона, и Марка Дюбойза. Когда он писал эту пьесу, у него была знакомая девица, которую возбуждали надрезы бритвой. Предшественник Эллиса Уолтона, если его можно так назвать, был грек, который вел незаконную продажу виски в своей закусочной на Двадцать третьей улице. Янк знал его только по имени — Джордж. Когда Янк сидел без гроша, он мог пойти к Джорджу и выпить там разбавленного молока, съесть лежалый сладкий пирог. Денег Джордж ему не платил, но на аварийный паек всегда можно было рассчитывать. По закону нельзя было брать человека на работу без оплаты, но нельзя было и разбавлять молоко, жульничать на бегах, играть в запрещенные игры, равно как и позволить заведомым преступникам обделывать свои темные делишки в заведении Джорджа. Гомосексуализм — за это Джорджа в конце концов посадили — считался безусловно противозаконным, но в тюрьме ему будет не так плохо, как другим, сказал Джордж. Он был философ вроде Эллиса Уолтона, но другой школы.