Джордж будет действующим лицом в его новой пьесе. Джордж и мать одного мальчишки — женщина, которая оставляла своего сына с Джорджем, когда ей требовалось накачаться наркотиками. Еще там будет девица, которая любила, чтобы ее царапали бритвенным лезвием. Запойный католический священник. Шофер грузовика — завсегдатай портовых кабаков. Жалкий поэт, который не мог пройти мимо мусорного ящика, чтобы не обследовать его содержимое, но никогда не находил того, что искал. Жук Малдауни, спасший человеческую жизнь. Натурщица, которую любовник звал рабочей скотинкой. Уборщик-кубинец, снимавшийся в порнографических фильмах. Стодолларовая проститутка, которая влюбилась в этого кубинца, посмотрев один такой фильм. Пожилая портовая шлюха по кличке Нэнси-Хвать. Гарри-Красавчик, который за мзду брал подсудимых на поруки. Двадцатилетняя дочь гробовщика, по прозвищу Святоша.

Янк с удовольствием писал свою новую пьесу. Как и в первой, что теперь всерьез и надолго обосновалась на Бродвее, так и в этой у него было на очереди около пятидесяти действующих лиц, намного больше, чем ему понадобится и войдет в окончательную редакцию. Но пусть они ждут за кулисами, вдруг им будет велено выйти на сцену? Некоторых из них он убрал из своей предыдущей пьесы, но они не желали уходить совсем. Теперь это его старые друзья, и кое-кто заслужил, чтобы пьесу написали именно о них. Все они это заслужили, не было такого, кто не заслужил бы. Но отбор делается инстинктивно; с некоторыми женщинами проводят только ночь, на других женятся. Не каждому дано стать президентом Соединенных Штатов. Но Янк знал, что в руках у него опять богатства — богатства неиссякающие, пока он тратит их. Это действующие лица, которые владеют им, отказываясь уходить. Вот где его любовь — и не надо искать ее где-то еще, — любовь к людям, которых он видел, а потом выдумывал, любовь к людям, которых он выдумывал, а потом видел. Обидно, дьявольски обидно, что он не может любить женщину так, как лбил свою жену банковский кассир в Грэнд-Рэпидсе, штат Мичиган! Обидно, дьявольски обидно, что он не может любить такую самочку, как Зена Голлом! Любить? Он любил Нэнси-Хвать не тогда, когда она клянчила деньги у котельщиков в салуне на Двенадцатой авеню, а здесь, в идеально чистой, типично американской спальне в Ист-Хэммонде, штат Вермонт.

Время теперь снова протекало для него двояко: время безмерное и незаметное, когда он писал, и обычное, измеряющееся секундами, минутами и часами. Он составил себе нечто вроде расписания, которое начиналось с утреннего грохота и дребезга молочной цистерны, потом — завтрак с Анной Фелпс и Эдом Кроссом, потом снова наверх, в свою комнату и к своей машинке. Он взялся ходить за утренней почтой — ему писем пока не было, — чтобы размяться и подышать свежим воздухом. После обеда читал газеты и журналы, спал, умывался — и снова за работу. Иногда ездил в Куперстаун и Джорджтаун за покупками — брал там бумагу и ленты для машинки. После ужина чаше всего оставался лома один: Анна Фелпс оказалась большой любительницей всяких комитетов, которые занимаются мелкой филантропией в маленьких городках. Если их собрания были в Ист-Хэммонде, она ходила туда пешком, в Куперстаун и Джорджтаун ее возил на своей машине Эд Кросс. В свободные вечера она шила, вязала и слушала радио. Ему, выросшему в Спринг-Вэлли, следовало бы знать, что у такой Анны Фелпс гораздо больше занятий, чем у горожанки, которая живет в своей городской квартире, точно в раковине. У Анны Фелпс было много всяких маленьких дел, и ей недосуг сидеть сложа руки и ждать, когда постоялец совратит ее.

Первой корреспонденцией, адресованной Янку, был пакет с водительскими правами, и подала ему этот пакет Анна.

— Это вам, — сказала она. — Что же вы даже не посмотрите, кому письма.

— Я ни от кого не жду, — сказал он.

— Ну, теперь будете получать. Во всех почтовых справочниках вас пропечатают. Р. Я. Лукас, Куперстаун-роуд, 215, Ист-Хэммонд, штат Вермонт.

— Раз уж мы об этом заговорили, как вы смотрите на то, чтобы мне остаться у вас? Наше предварительное соглашение было, по-моему, на неделю, а времени с тех пор прошло гораздо больше.

— Как вам угодно, я не против, — сказала она. — Для туристов еще рано, да, может, я вообще сниму объявление на этот сезон. Лишние деньги, но и работа тоже лишняя. Правда, работы я не боюсь и никогда не боялась. Но у меня других дел много. Если вы проживете здесь все лето, объявление я сниму. Вы почти окупите мои налоги, а у меня больше времени останется.

— Да, вы ведь, кажется, не очень заинтересованы в туристах.

— Я всегда сводила концы с концами и до того, как стала пускать их. Во время войны у меня были очень хорошие постояльцы. Молодежь из авиации. Прилетали, улетали. На втором этаже в задней комнате даже родился ребенок — девочка, и ее назвали Анной, в мою честь. Теперь они живут в Шарлеруа, штат Мичиган. Пишут мне изредка. Да это были, собственно, не туристы. Для многих мой дом стал первым пристанищем в семейной жизни. Я как-нибудь покажу вам альбом с фотографиями молодоженов. Двое летчиков погибли во время войны, и я о них горевала, как о родных. Но после войны народ пошел другой. Те, что приезжают посмотреть Вермонт, мне не нравятся. Я таким не сдаю. Но в Куперстауне я эту публику видела. Женщины ходят босые и в шортах, хотя многим из них лучше бы не выставляться напоказ. Как только я вижу, вылезает из машины молодой человек с гитарой, так сразу же говорю: у меня все занято, — даже если в доме нет ни одного постояльца… Впрочем, к делу это не относится. Значит, вы думаете остаться на все лето?

— Я бы с удовольствием.

— Ну что ж, договорились. Объявление я сниму. Но это не значит, что у меня не найдется комнаты, если вдруг приедет кто-нибудь из моих летчиков с женой и попросится на одну-две ночи.

— Миссис Фелпс, вы никогда не рассказывали мне о своем муже.

— А что вам интересно о нем?

— Все, что вы захотите рассказать.

— Ну… Дэниел Брюстер Фелпс родился здесь, в Ист-Хэммонде, как и все прочие Фелпсы. Здесь же кончил школу. Женился на мне, а в девятьсот восемнадцатом году уехал за море с двадцать шестой дивизией. В августе того же года был ранен и с тех пор ходил с серебряной пластинкой в колене. Вернулся домой в девятьсот девятнадцатом году и пошел работать на карьер. Второго июля двадцать седьмого года, как всегда, собрался на работу. Вот здесь, в этой кухне, я дала ему с собой завтрак и термос с кофе. Правда, стол тогда у меня стоял старый и не было всех этих современных усовершенствований. Он простился со мной, отворил дверь и наткнулся на сетку. Мы еще тогда пошутили. Сам же он поставил ее дня два назад и забыл. Мы посмеялись, вспомнили, что накануне он пил канадский эль в гарнизонном буфете. Тогда был «сухой закон», а гарнизон получал пиво откуда-то из Канады. Дэн никогда много не пил, но, как только там получали канадское пиво, он этого не пропускал. Я и сама тогда к нему пристрастилась. Но мы, конечно, шутили. Не с похмелья же он был. Просто запамятовал про сетку. Ну, ушел он, а часов в одиннадцать утра мне звонят с карьера. Тащил тяжелый отбойный молоток вверх по наклону, сорвался и полетел на самый низ. И расстояние-то было всего семьдесят восемь футов — потом измерили, — но шею он сломал. Одна моя приятельница повезла меня в больницу, но когда мы туда приехали, Дэна уже не было в живых. Умер, не приходя в сознание. Я и тогда думала и до сих пор считаю, что всему виной его увечное колено. С таким коленом нельзя было тащить отбойный молоток по тропинке шириной всего в два фута. Но я никому ничего не сказала. Мне выдали пособие и страховку, а потом я несколько лет учительствовала в школе и вообще без работы не сидела, за дом к тому времени все было выплачено. Потом отец умер, а вскоре и мать. Кое-что мне оставили. Я сначала подумывала, не выйти ли еще раз замуж, но скоро привыкла жить одна. У тех двоих, что сватались ко мне, были маленькие дети, и я не захотела брать на себя такую ответственность. Своих детей у нас с Дэном не было, а в школе я на них насмотрелась. Со своими я бы справилась, а с чужими, от других матерей… Дети так и норовят сесть тебе на шею, и если они твои собственные — это одно дело. А когда чужие — совсем другое.