Аделина вздохнула:

— Армия старого короля все же захватила долину. О том, чтобы бежать, не было и речи. После заключения перемирия меня отправили в Нормандию в залог хорошего поведения Кардока. Поверь мне, если бы тогда был тайный путь из долины, мой отец отправил бы нас куда-нибудь до того, как это случилось.

Симон убрал руку с ее лошади и выпрямился в седле.

— Есть ли в доме кто-то, какая-нибудь женщина среди прях или ткачих, та, которая доверяла бы тебе настолько, чтобы рассказать, что происходило в долине с тех пор, как ты уехала?

Признать такое нелегко, Аделина покачала головой, упорно глядя вниз.

— Большинства из тех, кого я знала, уже нет. Кто-то погиб, кто-то ушел из долины на запад, чтобы жить подальше от границы. У моего отца появилось много новых людей — тех, что пришли в долину, спасаясь от нормандцев. Я даже не успела узнать их имена. А те, кого я знала, — Аделина судорожно вдохнула, — те, кого я знала, не доверяют мне. Если они что-то и знают, свои тайны не выдадут. Моя мать была нормандкой и растила меня так, чтобы я об этом не забывала. Я не могу понять речи собственного отца, если он говорит быстро. Но никто при мне не замедляет речи.

Вот так. Она все сказала без утайки, и глаза ее остались сухими. Симон помолчал и тряхнул головой.

— Печальное возвращение в родные стены, потом брак со мной. Что же хуже?

Аделина видела, что Симон улыбается. Уголки губ чуть-чуть приподнялись. И при виде этой улыбки голова у нее сделалась совсем легкой, ей стало весело, безумно весело без видимой причины. Комок в горле почти исчез, и она с удивлением обнаружила, что и сама в ответ улыбается.

— Возвращение домой стало испытанием, но брак с тобой еще может обернуться чем-то худшим.

— Но пока этого не произошло?

— Пока нет.

Его карие глаза на солнце метали золотые искры, и улыбка его, его рот были само искушение.

— Я твоя жена, — словно издалека услышала Аделина собственный голос, — но ты так еще ни разу и не поцеловал меня.

Он улыбнулся еще шире:

— А ты хотела бы? — Да.

— Ты останешься ждать меня дома, если я соглашусь?

— Конечно, нет.

Он уронил поводья и медленно снял рукавицы. Легко и нежно, словно листок на ветру, он коснулся ладонью ее щеки. Тепло его ладони растеклось по лицу, затекло за затылок, стекло вниз по шее и остановилось на уровне груди.

— Святые угодники, — прошептал он, — ты так красива…

Руки его скользнули за ее голову, а губы легли на ее рот. Он еще подразнил Аделину секунду-другую, шепча ее имя, потом кровь горячей волной хлынула по всему ее телу, когда Симон перестал ее дразнить и стал целовать в угол рта.

Аделину уже целовали раньше — Бретон, который как-то прижал ее к себе летом во время танцев, потом ее украдкой, нервничая, поцеловал молодой Неверс в коридоре перед дверью опочивальни леди Мод, но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что происходило с ней сейчас.

Аделина повернулась, чтобы Симону было удобнее целовать ее, и сквозь стук сердца, громом отдававшийся в ушах, с удивлением услышала свой тихий стон.

Он отстранился, положил руки ей на плечи и сказал:

— Ты права, сейчас не время для чего-то большего.

— Я… Я не против. — Аделина взяла и положила его ладони туда, куда он, казалось, не решался их положить, на невысокие холмики грудей.

— Еще, — сказала она, — прошу тебя, еще. Кобыла ее вскинула голову и отшатнулась от смирно стоявшего коня Тэлброка. Симон поддержал жену в седле.

— Осторожно, — сказал он.

Мир, оказывается, не перестал существовать. Воздух был все так же холоден, цвета все такими же яркими. Аделина огляделась и поразилась, словно увидела зимнюю зелень лугов впервые.

— У твоей лошади больше здравого смысла, чем у меня, — сказал Симон. — Лагерь совсем рядом. Прости меня.

Аделина кивнула.

Они ехали молча через луг. Аделина знала, что если она заговорит, то не узнает собственного голоса. Она не изменилась, но изменилось все вокруг.

Все…

Симон резко остановил коня и протянул руку, касаясь ее плеча.

— Что, скажи на милость, это такое? — В стороне от дороги, среди зарослей рябины, с веток древнего сучковатого дерева свисали яркие лоскуты. — Это…

— Нет, это не повешенный, — сказала Аделина. — Это место я помню, и это дерево тоже. На ветках дары святым угодникам.

— Одежда?

— Подношения — для удачи, за здоровье, чтобы ребенок благополучно родился. Моя мать перед моим рождением оставила здесь лучшую мантию. Она мне рассказала, когда я достаточно повзрослела, чтобы понять.

— И она верила в это, хотя и нормандка?

— Возможно, не знаю. Дерево очень старое, и у него отличная репутация.

Симон уставился на увешанное шерстью и шелками дерево.

— Не приближайся, — попросила Аделина, коснувшись его плеча. — К нему нельзя подходить, если тебе не о чем попросить своего святого и если у тебя при себе нет приличной веши, чтобы оставить в дар.

Симон пожал плечами:

— Слишком холодно, чтобы отдавать плащ, а желания мои могут оказаться трудновыполнимыми даже для твоего таинственного дерева.

— Тогда уезжай отсюда, нехорошо находиться здесь без цели.

Всего через несколько минут они уже были на дальнем краю луга. И яркость красок в лучах осеннего солнца, и звон птичьего щебета — все успело угаснуть к тому моменту, когда они приблизились к хижине. Набежали тучи и заслонили солнце. И в разом наступивших сумерках Аделине показалось, что мир — эта долина и все остальное — возвращается к прежнему состоянию. Становится таким, каким он был до…

Симон обернулся в седле и приложил палец к губам.

— Держись возле меня. Ничего страшного не произойдет, но стой так, чтобы я мог тебя видеть.

Но улыбка на его губах говорила Аделине о другом, не имеющем никакого отношения к воинам-пастухам.

Вначале Аделина подумала, что хижину охватил пожар и она сгорела дотла. Черный удушливый дым завис над лагерем, и в дыму потерялся довольно большой дом, построенный Кардоком для бывших повстанцев. Хижина прилепилась у самого подножия утеса, а загоны для овец протянулись в линию возле той же стены, образованной скалой, огораживавшей луг. Судя по сильному запаху и блеянию овец, пастухам удалось за летние месяцы собрать довольно большое стадо.

Они не выглядели пастухами, даже мечи и кольчуги не сменили на пастушьи пастулы[5]и палки. Самый могучий из них, богатырь с единственным ухом, встал при виде Тэлброка и Аделины.