– Понял, Сашенька. Все понял. – У Глотова после его последних слов просто свалился камень с души. Удалось-таки после часа унижений уломать эту китайскую образину! – Я эту партию тебе бесплатно поставлю. Только успокойся.

Сашка долго молчал, играя желваками, и Глотов с трепетом наблюдал за его темным широкоскулым лицом, на котором отражались следы тяжелой внутренней борьбы.

– Хорошо, – произнес он наконец. – Я даю тебе три дня.

– Дай четыре, Саш, а вдруг опять какая-нибудь накладка...

– Три, я сказал, и не часа больше, – отрезал перекупщик. – Не сделаешь – ответишь! По полной, как у вас говорят. Понял?

– Понял, Саша. Все понял. Я тебя не подведу. Обещаю! – клятвенно заверил Филиппович, сложив на груди руки, и униженно прибавил: – Спасибо тебе, что поверил. Я точно не подведу... Может, к «Максиму» сходим? Посидим немного?

– Я тебя предупредил, – отрезал Сашка, не обращая ни малейшего внимания на предложение Глотова. – Я тебя предупредил...

* * *

Во второй раз, направляясь в «Максим», Иван Филиппович, обычно старающийся даже наедине с самим собой выбирать выражения, на этот раз поливал ненавистного перекупщика просто потоками площадной брани. Долго и изощренно. И больше всего его выводил из себя тот факт, что пришлось лебезить и пресмыкаться перед этой наглой азиатской рожей. Ему, убеленному сединами, в свои-то шестьдесят с хвостиком, пришлось чуть ли не на коленях ползать перед этим тридцатилетним сосунком, который ему почти во внуки годится! И Глотов постоянно убыстрял шаг, направляясь в ресторан. Страдал от одышки, но темпа не сбавлял – просто катастрофически хотелось побыстрее выпить. Хотелось хоть таким манером снять стресс после перенесенных унижений.

Был поздний вечер. Но на ярко освещенных улицах Суньки по-прежнему было многолюдно. Озабоченные челноки суетливо носились из бутика в бутик, стараясь добрать товар в последний час, оставшийся до закрытия магазинов. И Глотов чертыхался, постоянно кого-то обходя, натыкаясь на чьи-то оставленные ручные тележки и брошенные прямо на тротуаре полосатые сумки внушительных размеров. Он сожалел, что не в состоянии, как бывало раньше, пойти в какой-нибудь ночной клуб вроде «Ванды», снять там очередную раскрашенную дуру, приволочь ее в номер и охаживать до утра. Охаживать до одури, до сладкого изнеможения, не обращая внимания на то, что на шесть часов назначен обратный выезд. Годы уже не позволяли отважиться на такие подвиги. Оставалось совсем немного радости: хорошо выпить да вкусно закусить.

Находясь в возбуждении, Глотов и не заметил, как проскочил расцвеченные бесчисленными рекламными банерами кварталы центра. Заблудиться он не мог. Все время шел по прямой. И когда, отвлекшись от неприятных мыслей, заметил, наконец, что стало гораздо темнее и навстречу больше не попадаются прохожие, просто повернулся и пошагал в обратном направлении. Но не прошел и пяти метров, как ему перегородила дорогу группа подозрительного вида китаезов. Хотел перейти на другую сторону улицы, но не успел – получил такой сильный удар в живот, что мгновенно согнулся пополам и осел на мерзлый асфальт.

Они долго и нудно пинали его ногами до тех пор, пока Глотов совершенно не потерял способность защищаться и растянулся на проезжей части во весь рост. Только тогда один из нападавших оторвал за волосы голову Филипповича от асфальта и едко прошипел ему в лицо: «Надо быстра делай. Быстра хоросо, да? Твоя поняла?!»

Танюша ушла, а он лежал и думал, уставившись в одну точку на закопченном бревенчатом потолке. Своим простым до изумления вопросом она нечаянно попала в его самую болевую точку, и Мостовой не выдержал, дал себе слабину, позволил прорваться наружу неприятным, до крайности неудобным мыслям, которым долгие годы намеренно не давал ходу.

* * *

Жизнь его уже давно и все быстрее с каждым прожитым днем неслась под откос. В сорок два года пора собирать камни, а он стоял, как озадаченный бедуин посреди бескрайних барханов, и безуспешно пытался хотя бы за что-то зацепиться ищущим взглядом. Но ему нечего было поднять с земли. Он ничего не достиг, не добился. Не смог. Нечем было оправдаться даже перед самим собой.

Да, он мечтал когда-то стать офицером, и он им стал. Пусть и только на третий раз, но все-таки поступил в одно из самых престижных, по тем временам, Орловское высшее военное училище связи и едва не окончил его с красным дипломом – не хватило банальной поддержки в виде авторитетной «волосатой руки». А потом почти двадцать лет служил на совесть, не делая себе никаких поблажек, стараясь безупречно выполнять свои обязанности, чтобы не было стыдно смотреть в глаза отцу, в чине подполковника ушедшего в запас с должности начальника ракетного дивизиона. Но этого оказалось мало для того, чтобы сделать карьеру. Надо было пересилить себя и, наплевав на забитые когда-то в голову родителями моральные принципы, поступать так же, как самые пронырливые из его сослуживцев. Вовремя подмазывать поголовно продажных кадровиков, завершать каждую инспекторскую проверку хлебосольным застольем, устроенным для проверяющих. Да непременно с хорошо протопленной банькой и привлеченными для такого случая безотказными и покладистыми шлюхами. Надо было научиться никогда не перечить начальству, раз и навсегда расстаться с дурной привычкой вставлять свои «три копейки» в его тупой до дрожи монолог... Надо было, конечно. Но все это представлялось ему настолько низким и противным, что он бы, наверно, проделав подобное хоть раз, навсегда распрощался с самоуважением.

И Андрей снова и снова обреченно бился лбом в стену. Безвылазно, в ущерб семье, торчал на службе: то в учебных классах, то на полигоне, стараясь как можно быстрее сделать из вчерашних маменькиных сынков настоящих специалистов высокой категории. Он не жалел себя, а потому и выводил из года в год свое подразделение в число лучших в батальоне. Его подчиненные прекрасно работали на «ключе», способны были в любую погоду легко перекрыть всевозможные нормативы по тактико-специальной подготовке. Они стреляли на «отлично» и первыми приходили к финишу на изнурительных марш-бросках. Они без нареканий несли службу в карауле и добросовестно выполняли практически любую поставленную перед ними задачу... Все это было так, но никаких ощутимых дивидендов в качестве очередных званий и звездочек на погоны все это ему, «вечному» старлею Андрею Мостовому, не приносило.

* * *

Надежда на удачу робко забрезжила на горизонте только после увольнения из армии. Он все еще не растерял уверенности в своих силах, а потому нисколько не сомневался в том, что уж теперь-то непременно сумеет состояться, догонит наиболее удачливых, уже давно пребывающих в больших чинах однокурсников. Ну, пусть и в другом качестве, но все-таки обойдет их на очередном вираже. Ведь кругом было неисчислимое множество возможностей! Можно было пойти по любому пути. Просто вычеркнуть из памяти даром потраченные двадцать лет и очертя голову ринуться вдогонку за счастливчиками, поймавшими эту самую удачу за хвост!

Но гражданская жизнь, к которой он столько лет неровно дышал, вдруг окатила его из ушата ледяной водой. Мутное безвременье, сокрушившее страну, закружило людей в какой-то чудовищной свистопляске, постоянно набирающей темп. И он с удивлением открыл для себя прописную истину: теперь возможность достичь успеха, сохранив себя хотя бы в относительной чистоте, была сведена к нулю. Пришла пора самых низких и необратимых компромиссов. Отныне шанс на победу имел только тот, кто был способен поставить на кон абсолютно все: и навязшие в зубах идеалы, и, если потребуется, даже саму жизнь. Поставить, смертельно рискуя, для того чтобы или выиграть, или исчезнуть навсегда. Андрей оказался к этому совершенно не готов. И речь шла вовсе не о нем! Он не готов был подвергнуть риску своих близких – жену и дочь, самых дорогих для него людей. Он не мог, не имел никакого права подвергать их опасности! Ни ради призрачного преуспевания, ни тем более ради каких-то дерьмовых денег, пусть и постепенно становившихся мерилом всего сущего в безнадежно больной стране! И он после первых же рискованных сделок дрогнул и отступил, окончательно решив больше не ввязываться ни в какие серьезные, пускай и многообещающие, авантюры. А занялся относительно безопасной коммерцией, как и миллионы других, растерявшихся от диких перемен сограждан. Но и тут столкнулся с неприятными для себя открытиями. Оказалось, что у него практически отсутствуют необходимые для успешного предпринимательства качества, как две капли воды похожие на те, без которых когда-то потерял возможность далеко продвинуться по службе! Но делать было нечего. От стыда он уже не мог спокойно смотреть в глаза своим потерявшим всякое терпение родным. Не мог больше выслушивать их нескончаемые упреки, жалобы на хроническое безденежье. И Андрей, собрав волю в кулак, принялся себя ломать. Ломать и переделывать на новый лад, учиться элементарно ловчить, никому не уступая дороги. И он учился, не обращая внимания на то, что маска записного торгаша никак не хочет намертво прирастать к лицу.