Огромный метеорит прочертил небо, перечеркивая условную границу, что отделяла по Баварским Альпам Австрию от Германии, и угас в той стороне, где должен находиться Мюнхен.

Волна холодного, пронизывающего ветра сошла с вершин горного массива и могучим потоком прошлась по «Орлиному гнезду», по его «тайному жрецу», по самой судьбе рушащегося рейха.

— Так что же я должен сделать, чтобы вы наконец услышали меня? — прошептал Гитлер, вздымая к небу и потрясая истерически сжатыми кулаками. — Что я должен предпринять, чтобы вы поняли: в земной истории неизбежно наступают дни, когда спасти новую цивилизацию, сохранить нацеленный, выверенный нами ход ее развития способно только ваше вмешательство. Только ваше… вмешательство!

Окаймленные лунными коронами вершины гор содрогнулись и затрепетали, словно свечи на ночном ветру.

Какая-то божественная сила всколыхнула Альпы, и Гитлер ощутил, как скала под ним качнулась и медленно поплыла, уходя из-под ног, как уходит из-под ног потерпевших крушение палуба опрокидывающегося корабля.

Судорожно ухватившись за ограждавший террасу низенький барьер, как хватаются за фальшборт, фюрер пытался устоять на ногах, но они уже не подчинялись его воле. Как не подчинялись теперь его воле эти горы, небесные сферы, солнечные диски…

— Что с вами, мой фюрер? — бросился к нему Раттенхубер. Все это время он, затаившись, стоял в одной из ниш неподалеку, слушая своего шефа, но так, чтобы ничего лишнего при этом не слышать.

— Они содрогнулись.

— Кто содрогнулся?

— Горы. Разве вы не ощутили этого?

— Нет, мой фюрер, — не решился солгать Раттенхубер.

— Это знак. Высшие силы услышали меня. Они не могли не услышать, Раттенхубер.

— Обязаны были, мой фюрер! — по-солдатски отчеканил начальник личной охраны. — Если только они вообще способны кого-либо услышать.

— Вы не должны сомневаться в этом, Раттенхубер! — Как своевременно появился здесь этот генерал СС! Как он, Гитлер, нуждался сейчас в ком-то, кто был бы свидетелем всего того, что здесь происходит!

— Я давно отучил себя от этой глупой привычки — сомневаться, когда речь идет о вас, мой фюрер, и рейхе. Сомнения — жалкий удел трусов и мерзавцев.

— Этого нельзя было не ощутить… Келштейн всколыхнулась от подножия до вершины. Весь горный массив всколыхнулся так, словно кто-то вздохнул под ним могучей неземной грудью.

— Словно проснулся император Барбаросса, — несмело подсказал ему группенфюрер. — Как и должен проснуться по священным заповедям этого края.

— И пусть никто, ни один лекарь, не смеет уверять, что это был приступ горной болезни, как меня уже не раз уверяли. Горокруже-ние вечных Альп и головокружение смертного фюрера — далеко не одно и то же.

— Пусть только посмеют, — метнул взгляд в потускневшие облака Раттенхубер и тотчас же вынужден был придержать фюрера за плечи. Еще немного, и тот упал бы прямо на барьер, который, несмотря на все его, Раттенхубера, страхи и предупреждения, оставался непростительно низким.

Почти с минуту он поддерживал обмякшее тело Гитлера, обхватив его за талию и не зная, как поступить: то ли звать кого-то на помощь, то ли попросту взвалить фюрера на плечи и унести в первую попавшуюся комнату. Ветер утих.

Вершина Келштейна, как и все горы вокруг, спала мертвым каменным сном вечности, порождая легенды своей таинственностью и умерщвляя их суровой безучастностью.

— Вы правы, Раттенхубер, — неожиданно ожил фюрер, встряхнувшись так, словно только что вынырнул из глубины. Он выпрямился и, освободившись от рук телохранителя, удивленно и подозрительно взглянул на него.

— Я всего лишь… — сдавленно произнес Раттенхубер, привыкший к тому, что в разговоре с фюрером ему часто приходится объяснять, ничего не объясняя.

— Это дал знать о себе оживший дух Фридриха Барбароссы. Вдохновлявший нас на поход против России и теперь пришедший к нам на помощь. Легенды никогда не бывают просто легендами. Оживая в слове, они затем оживают в духе.

— Что несомненно, — важно подтвердил Раттенхубер, ощущая, как холод мистических предчувствий постепенно проникает и под его довольно-таки бесчувственную, не подверженную никаким страхам и предвидениям шкуру.

На всякий случай он все же настороженно, по-волчьи осмотрелся. Почти могильная горная ночь, в которой каждая вершина, каждая ветка — призрак. Пусть даже еще не оживший в слове и духе.

Раттенхуберу захотелось поскорее уйти с этой галереи, забиться в какое-то. убежище, уползти в логово и замереть.

Гитлер тем временем вновь судорожно ухватился за барьер. Его раскачивало и мутило, как юнгу в девятибалльный шторм.

— Они услышали меня, Раттенхубер, — изнеможденно молвил он, поникая головой.

— Они еще не раз услышат вас. А пока что… Выполняю ваш приказ: доставить в зал, чтобы вы могли отдохнуть у камина, мой фюрер. Разреженный горный воздух, знаете ли…

Головокружение от высоты и разреженности воздуха в «Орлином гнезде» было единственной слабостью фюрера, о которой окружению не просто разрешалось, а положено было знать. Именно ею объяснялось официально нежелание Гитлера сколь-нибудь часто посещать эту горную ставку. Распускал же слух об этой слабости сам Раттенхубер. Причем весьма охотно. «Выполняя ваш приказ, мой фюрер…»

* * *

Отлежавшись в течение нескольких минут на старинном, с вычурной резной спинкой диване, Гитлер осторожно приподнялся и осмотрел комнатушку, причем сделал это с такой настороженностью, словно очнулся в незнакомом ему доме. Небольшой столик. Вазон на окне. Три венских кресла. Портрет… Чей это? Фридриха Барбароссы?! Как же давно он не заглядывал в эту конурку, очень напоминающую келью или исповедальню. Готическая строгость единственного окна. Распятие — хотя он всегда неодобрительно относился к каким бы то ни было церковным символам, которыми пытались заполнить все духовное пространство его ставок церковнопослушные коменданты и горничные.

Поднявшись с дивана, фюрер прислушался к равновесию земли под ногами, как прислушивается моряк, давно не сходивший на сушу. Нет, горокружение прекратилось. Но оно, несомненно, было. Он ощущал его.

Гитлер приблизился к Барбароссе, предстающему с полотна во всей своей императорской гордыне, и молитвенно всмотрелся в глаза. Они продолжали оставаться надменно-холодными, взгляд их неуловимо ускользал от фюрера, как ускользает от ничтожного просителя взгляд высокопоставленного чиновника, предпочитающего в упор не замечать кого бы то ни было вокруг.

— Но ведь мне удалось вызвать дух Барбароссы, — едва слышно, оправдываясь, пробормотал фюрер. — Это произошло. Был вещий знак гор.

Ему показалось, что на тонких, масленых губах императора заиграла ироническая ухмылка. Из тех, которыми его не раз удостаивали в дни юности и потом, когда он еще только начинал свое восхождение к вершинам национал-социалистической идеи, вершинам власти.