— Вы, как сын Геракла, не хотели бы присоединиться к нашему походу против Трои? Честь Эллады…

Телеф опять разразился ругательствами, общий смысл которых был такой: «Нет, не хочу: я ранен, и вы мне не нравитесь». Агамемнон не стал ни возражать, ни выяснять, чем именно греческое войско не понравилось мизийскому царю.

Когда мизийцы ушли в крепость, унося с собой раненых, Агамемнон построил греков на берегу и спросил:

— Кто первый закричал «Троя!»?

Все смущённо молчали. Конечно, все кричали «Троя!», сам Агамемнон так кричал. Но кто же был первым?

Одиссей покосился на кучку металлолома, перепачканного ошмётками человеческого организма, оставшегося от фиванского царя, и предположил:

— Кажется, это был Терсандр.

Войско одобрительно загомонило:

— Конечно, Терсандр!

— Точно, он!

— Я тоже слышал!

Причина ошибки разъяснилась.

Оказав первую помощь раненым и отдав последние почести погибшим, греки вернулись на корабли и снова отправились в путь. Одиссей пытался уговорить Агамемнона остаться в Мизии ещё немного, поскольку по законам гостеприимства Телеф должен был дать гостям подарки, но Агамемнон предпочёл от этого воздержаться. Не то чтобы ему было очень стыдно, что из-за его бойцов пострадали ни в чём не повинные люди, — на войне невозможно обойтись без невинных жертв, но мысль о том, что он обидел сына самого Геракла — великого героя и гордости Эллады, не давала ему покоя.

Настрой войска был уже не такой боевой, как в начале пути, и когда на горизонте снова показался берег, никто ничего не кричал. Только когда очертания домов стали ясными и всякие сомнения исчезли, Агамемнон первым тихо сказал:

— Авлида.

Флот пришёл туда же, откуда начал свой путь.

В полном порядке, спокойно, без шума и криков воины сошли на берег и построились. Агамемнон несколько раз молча прошёлся вдоль строя, собираясь с мыслями, и, остановившись посередине, громко спросил:

— У кого была карта?

Никто не ответил. Тогда Агамемнон, ещё немного подумав, сказал:

— Спрошу по-другому: кто знает путь в Трою?

Молчание стало ужасным ответом.

В греческом флоте было больше тысячи кораблей. Каждый думал, что кто-нибудь да знает, куда плыть…

Так оно всегда бывает, когда начинаешь большое дело: всякую мелочь учтёшь, а что-нибудь важное обязательно забудешь. Греки отправились в путь, не узнав перед этим дороги.

Агамемнон помолчал, осмотрел своё войско и, вздохнув, скомандовал:

— Разойдись!

Фетида пришла во дворец Посейдона. Изо всех сил стараясь ни о чём не думать, как советовал Гермес, она весело улыбалась, но забота, лежавшая на её сердце, делала эту улыбку приторной и неискренней. Посейдон же, напротив, улыбался ей совершенно естественно и радостно.

— Здравствуй, красавица! Здравствуй, дорогая! Что же ты меня, старика, совсем забыла — не зайдёшь, не навестишь? Прости, угостить тебя сегодня нечем.

— Я ненадолго совсем, — мялась в дверях Фетида. — Простите, что беспокою вас, Посейдон Кронович. Я тоже рада вас видеть.

— Да что ж случилось, крошка? Говори уж. Никак с сынком беда какая?

Фетида вздрогнула. Она не могла понять, как Посейдон прочитал её мысли, если она ни о чём не думала. Поняв, что скрывать что-то бесполезно, она как есть рассказала всё старому богу морей. Тот слушал внимательно, склонив голову набок и глядя на Фетиду туманным, нежным взором.

— А что, — сказал он, — сынок твой уже призывного возраста достиг? Как время-то бежит! Ведь совсем же недавно на твоей с Пелеем свадьбе гуляли.

— Ребёнок он ещё! — воскликнула Фетида, утирая слёзы. — Ему пятнадцать лет всего!

— Ну, пятнадцать лет это не ребёнок, — возразил Посейдон. — Самый тот возраст. Мальчики в это время ещё в войну играют и мечтают о подвигах. Героями в этом возрасте обычно и становятся. А пару лет спустя у них появляются совсем другие интересы, так что если воевать, так в пятнадцать лет.

Фетида в ответ разразилась такими рыданиями, что Посейдон сам испугался своих слов, обнял её и, нежно гладя по спине, сказал:

— Ну ты, это, не переживай. Может, всё и обойдётся.

— Не обойдётся, — всхлипнула Фетида. — Я знаю, я чувствую: убьют его там.

— Но ты представь себе, Фетидонька, что будет, если все пойдут на войну, а он нет. Это ж какой стыд ему будет! Знаешь, как для смертных важно славы добиться. Им ведь смерть не страшна — её всё равно никто из них не избежит, для них главное, чтоб люди потом об их подвигах вспоминали. А ты хочешь, чтоб он на войну не ходил.

— Тогда сделайте так, чтобы никто на войну не пошёл, чтобы её совсем не было, чтобы не поплыли греки в эту проклятую Трою. Отсрочьте их отъезд хотя бы на пару лет. А там Ахилл повзрослеет. Может быть, у него действительно появятся другие интересы и он сам на войну уже не захочет. Они же не могут его заставить: он ведь к Елене не сватался и клятв никаких не давал. Сделайте что-нибудь, Посейдон Кронович, вы же самый могущественный, самый справедливый, самый сильный.

Лесть, как и обещал Гермес, действовала. Посейдон размякал. Фетида сжала его жилистую руку и приложила её к своему материнскому сердцу. Старый бог сдался.

— Хорошо, деточка, — сказал он. — Сделаю, как ты сказала. Не будет им пути в Трою. Я уж об этом позабочусь. Война — дело не благочестивое. Не смертные, а боги должны решать, кто когда умрёт.

То, что ветры переменились и плыть в Трою стало невозможно, Агамемнон поначалу и не заметил. Не до того было. Пытаясь выяснить путь в Трою, он допросил всех местных купцов, кого смог найти. Но они божились и клялись Гермесом6, что никогда в Трое не были, и даже не собирались туда, и дороги не знают, и знать не хотят, и не нужно им это вовсе. Весть о том, как Агамемнон поступает с купцами, которые торгуют в военное время, распространилась быстро, и теперь не только местные купцы стали его избегать, но и иноземные корабли стали обходить Авлиду далеко стороной, так что расспросить иностранцев тоже было невозможно.

Бесясь от собственного бессилия, Агамемнон бродил по берегу, всматривался в горизонт, то ли пытаясь разглядеть там ненавистную Трою, то ли надеясь увидеть проходящий корабль с мореходами, знающими путь к ней.

Наконец боги услышали его молитвы, и в порт Авлиды, впервые за много месяцев, вошёл иностранный корабль.