Первым вскочил с постели пенсионер Каныкин. Он протёр глаза. Хохот продолжался. Каныкин накинул пальто прямо на ночную пижаму, смех во дворе нагло продолжался. Каныкин выбежал на свой балкон и зычным голосом крикнул в темноту:

– Хамство! Опять пэтэушник Берзин хулиганит!

От этого крика проснулись остальные жители дома. Стали зажигаться огни в окнах. Некоторые возмущались про себя: Берзин ещё летом замучил весь дом своей гитарой. Теперь, наконец, зима. Зимой гитар не бывает. Но этот смех и бандитский вой во дворе хуже всякой гитары.

Самые энергичные соседи выскакивали на балконы. Одни хотели поддержать пенсионера Каныкина. Они кричали:

– Берзин! Прекрати сейчас же!

Другие кричали ещё громче:

– Милицию вызвать надо!

Третьих разбудили первые и вторые.

Глубокая ночь. Свет в окнах. Сердитые громкие голоса. Тёмные встрёпанные фигуры на балконах. Зарвался пэтэушник Берзин, пора призвать его, наконец, к порядку.

Общественник Каныкин говорил об этом со своего балкона громко и внятно. Он давно привык выступать на разных собраниях в ЖЭКе.

Крепко спали в своих квартирах и ничего не слышали только два человека – Максим из пятого класса «В» и учащийся ПТУ номер девять Берзин.

Генриетта затосковала на чердаке. Незнакомое место. Там, в клетке, она не была привязана, и можно было метаться. К тому же в клетке рядом жил лисёнок, его было слышно и видно. Он тоже бегал по клетке, ел мясо, пил воду. Здесь Генриетта была совсем одна, привязанная за шею. Мальчик ушёл, может быть совсем. Никаких «завтра утром приду» Генриетта не понимала. Что она могла сделать в таком положении? Только одно – завыть и захохотать так, как это умеют делать только гиены. Она выла и хохотала от тоски и одиночества. Ей не нравился чужой тёмный чердак, чужие тёмные запахи. И даже пометаться туда-сюда было нельзя – поводок тянул за шею.

– Призовём к порядку! – бушевал Каныкин.

– Мы сами распускаем подростков! – кричал со своего балкона сантехник Черепенников. – Сами распускаем, а после сами возмущаемся.

У каждого в ту ночь нашлось что сказать.

Мама Максима тоже проснулась. Она послушала дикий смех, возмущённые голоса, потом включила свет, посмотрела на часы. Зевнула и сказала сама себе:

– По-моему, люди так не смеются.

Максим сразу проснулся от этих слов. И сразу же услышал вой и дикий хохот, крики во дворе, слово «милиция» и слово «хулиганство».

Гиена выла во весь свой громкий голос. Может быть, она звала Максима. По-другому звать гиены не умеют.

Он стал быстро натягивать рубашку, брюки.

– Куда? – всполошилась мама. – Ночь глухая.

– Поручение кружка юннатов, – забормотал сонный Максим. – Валерий Павлович… Кусок мяса… Очень нужно… И банку пустую…

Чтобы окончательно сбить маму со следа, он схватил ещё и виолончель. Ко всем несвязным словам он прибавил ещё:

– Срочная репетиция. Фестиваль юных музыкантов.

Такие отрывистые сообщения действуют на маму лучше всего. Они говорят о неимоверной занятости её сына. Ни дня не знает ребёнок, ни ночи – дела, дела. Пока мама пытается связать всё в осмысленную фразу, Максим берёт в холодильнике мясо и выбегает во двор.

Гиена сидела в углу чердака и при свете спички завыла ещё громче. А потом сразу захохотала трагическим смехом. Так может смеяться человек, если он хочет кому-нибудь подействовать на нервы своим очень неестественным и очень громким хохотом.

– Генриетта, Гена, успокойся. Ну что ты?

Он положил перед ней мясо. Она ела, стало тихо. Потом гиена пила воду из банки. Потом завыла опять.

В круглое окошко пробился серый рассвет, наступало утро.

Гиена рвалась с привязи.

– Что же нам делать? – Максим не мог принять решение. Гиена продолжала рваться. Гвоздь в стене расшатался.

А что было бы, если бы Максим проспал, а Генриетта вырвалась бы с чердака? У Максима по спине побежали мурашки.

Во дворе кто-то сказал:

– Мужчина плачет.

– Женщина, – отозвался другой голос. – Истеричка, скорее всего. Мужчины плачут тихо.

Максим отвязал Генриетту.

Он вывел её во двор. Было опять очень тихо. Люди ушли досыпать.

Гиена быстрым шажком на своих проворных кривых лапах побежала по проспекту, пересекла его, не обращая внимания на машины. Навстречу им шёл милиционер, он посмотрел на Максима, на Генриетту и ничего не сказал. Максим отвёл от милиционера взгляд и стал внимательно изучать вывеску «Почта, телеграф, телефон». Наконец милиционер прошёл мимо и вошёл в их двор. Наверное, кто-то всё-таки позвонил в милицию.

Генриетта быстро тащила Максима вперёд, он тянулся за ней на поводке, ему пришлось почти бежать. Мимо школы, мимо стадиона, где недавно залили каток. Он уже понял, куда она его ведёт. Ему было очень грустно.

Над домами поднималось розовое солнце.

Максим и гиена уже стояли в парке. Розовый снег, розовые берёзы. Где-то затарахтел мотоцикл. Город совсем проснулся, уже и на мотоциклах люди ездят.

Ворота станции юных натуралистов Максим открыл бесшумно. Дверь домика была не заперта, и он вошёл в него. Клетка Генриетты была открыта настежь. И гиена быстро вошла в свою клетку. Максим снял с Генриетты ошейник. Она улеглась в угол, свернулась совсем по-собачьи и затихла. Максим услышал, как Генриетта вздохнула. Слишком много впечатлений пришлось на её долю. Ему показалось, что гиена вздохнула с облегчением.

Сторожиха Таисия Степановна ещё спала. Всё получилось удачно.

Теперь Максим на полной скорости побежит домой, возьмёт портфель, мама уже, наверное, ушла на работу. Никаких объяснений не будет. Он возьмёт портфель и успеет в школу. Потому что ещё рано.

– До свидания, Генриетта, – тихо сказал Максим. – Ты не обижайся, я не знал. Пока.

Он пустился бегом по парку, розовые берёзы неслись навстречу. И снова поднялся шумный, упругий ветер. Верхушки берёз гнулись, снег слетал с них хлопьями. Максим почти добежал до ворот. Но суровая рука опустилась на его плечо. Максим сразу остановился. Он поднял голову. Перед ним стоял милиционер.

Таня давно знает, где живёт Максим. Только Максим не знает, что Таня это знает. Так уж получается. Она никогда не ходит под его окнами специально. Но иногда, если бабушка посылает Таню в булочную или в аптеку, Таня проходит под его окнами. Что же в этом плохого? Она тогда просто смотрит на тёмные окна или на светлые окна. Разве этого делать нельзя? Разве это так уж стыдно и нехорошо? А иногда она видит его в окне. Он дышит на стекло, а когда оно затуманится – рисует рожицу. Или кидает крошки воробьям. Или задумывается и смотрит в окно.