– В замке Малендорф, когда я была там, под лестницей у кухонь он мне этот флакон и передал.

– Зачем же ему это? – спросил старый граф с неподдельным удивлением.

– Сказал, чтобы я отравила господина Эшбахта. И сказал, куда лить яд, чтобы вкуса Эшбахт не почувствовал. Сказал, чтобы лила я его в крепкое вино, и то после того, как он уже другого выпьет, – и тогда вкуса яда уже не разберет.

– И что же он вам за это обещал? Он был беден, у него ничего не было! – все еще не верил фон Зейдлиц.

– Он ничего не обещал, – спокойно отвечала госпожа Ланге, – обещала госпожа Эшбахт. Говорила, что когда господина Эшбахта не будет, то выйдет она замуж за господина Шауберга. И тогда подарит мне свою карету, кучера, девку в услужение даст, и двести талеров серебром обещала. Просила, чтобы я все сделала.

Тут старый граф закрыл глаза перчаткой. А молодой стал черен лицом и спросил сквозь зубы:

– Отчего же это она вас просила?

– Оттого, что я дом у господина Эшбахта веду и чуланы с едой, и погреба с вином, и прислуга – все это в моей власти.

И замолчал молодой граф, не зная, что еще и спросить. Молчал, а злоба в нем клокотала.

– Этого быть не может! – упорствовал фон Зейдлиц. – Это навет!

И тут Бригитт, повернув к нему свое прекрасное лицо, холодно стала говорить, так говорила, словно пощечины отвешивала при каждом слове:

– Коли надобно будет, все, все повторю на Святом Писании, и при добрых людях, и при святых отцах. За каждое слово свое душой бессмертной своей отвечу.

И насупившийся фон Зейдлиц отступил перед прекрасной женщиной, ни слова не сказав более, повернулся, взял у человека свою шубу и пошел к своему коню. Старый граф так и сидел, закрыв лицо рукой, а молодой так и стоял с лицом темнее, чем камень. Больше ему сказать было нечего. Остальные сеньоры тоже молчали.

Дело было сделано. И последнее слово сказала именно она, его красавица Бригитт. Так сказала, что у всех господ продолжать упреки желание отпало. Ах, как хотелось Волкову поцеловать ее прекрасные губы. И уже думал он, каким подарком ее отблагодарить.

Он, его выезд и его офицеры стали раскланиваться с господами, что приехали с графом. Кажется, даже среди них были люди, довольные тем, что не случилось кровопролития. Только граф молодой все еще стоял, скрестив руки на груди, и на поклоны не отвечал, так и смотрел взглядом, полным неприязни, то на Волкова, то на Бригитт.

А кавалер и его люди пошли уже к своему лагерю, и балагур Бертье вдруг стал представлять встречу как сражение:

– Враг был силен и первым пошел на сближение. И атаки его были яростны, но кавалер, как и всегда, стойко оборонялся. И когда враг уже считал победу своею, наш командир выпустил госпожу Ланге, и та своим ударом во фланг врага опрокинула и смела его с поля. Полная победа, полная! Слава госпоже Ланге!

– Истинно так, истинно! – поддерживал его Рене. – Окажите честь и дозвольте поцеловать вам руку.

Красавица покраснела так, что все ее веснушки, что зимой исчезали, вновь стали заметны. И молча, так как не могла от волнения говорить, давала целовать себе руку всем господам, что просили об этом. Последним целовал ей руку Волков. И когда он поднял голову, Бригитт улыбалась ему, хоть в ее прекрасных зеленых глазах стояли слезы.

* * *

Да, то была победа, как и говорил славный Бертье, но победа та была временная, и это Волков отлично понимал. Если молодой граф от простой неприязни перешел к открытой вражде, а по-иному все это дело и не выглядело, то нужно было искать причину. И единственный человек, который мог ему открыть эту тайну, жил, конечно, во дворце самого графа.

Вернувшись в Эшбахт, Волков всех своих людей звал к себе в дом на обед. Раз не доели свинью на границе, отчего же не доесть ее в тепле и с вином и с пивом, раз дело прошло удачно. Все с радостью согласились. С радостью. А вот у него радости особой не было.

Пока все рассаживались за стол, едва умещаясь за ним, кавалер ушел наверх и звал к себе брата Ипполита и Сыча. Монах, зная, зачем его зовут, принес чернильницу, перья и бумагу, сургуч и свечу. А Сыч сел на стул, молча ожидая, когда господин напишет. Сыч изменился после плена, Волков это замечал. Он стал тише, молчаливее и серьезнее, что ли.

– Вот. – Кавалер указал на письмо, которое монах запечатывал при помощи свечи и сургуча. – Нужно отвезти его Брунхильде.

– Но так, чтобы другие-какие люди о нем не ведали? – догадался Фриц Ламме.

– Именно.

– Сделаю, экселенц. Ехать сейчас или подождать до утра можно?

– Дело промедления не терпит. И главное, дождись ответа.

– Ясно, поеду сейчас.

– Деньги есть?

– Три талера, думаю, на это дело хватит, – кивал Сыч.

Он встал и ушел, а Волков и монах побыли еще в покоях. Волков думал, а монах собирал писчие принадлежности. Еще один вопрос, кроме вопроса о молодом графе, не давал кавалеру покоя. И этот вопрос становился все более насущным, ибо за это с него уже начинали спрашивать, как сегодня спросили за кавалера Рёдля.

– Как ты думаешь, монах, кто растерзал нашего святого человека?

– Ну как же, зверь, конечно, растерзал, – отвечал брат Ипполит.

– Зверь, зверь, а кто он, этот зверь?

Брат Ипполит задумался на минуту, а потом и сказал:

– Он из тех, кто рядом живет, но не из тех, кто приехал сюда с вами.

– Из тех, кто рядом, из тех, кто рядом, – задумчиво повторял кавалер, глядя перед собой.

– Господин мой! – На пороге появилась Бригитт, она была весела и прекрасна. – А вино я приказала из погреба последнее подавать. Надо будет новое покупать.

– Хорошо, госпожа Ланге, подавайте последнее. Купим, – отвечал он ей.

– А отчего вы грустны, отчего не идете к гостям? К ним уже и госпожа Эшбахт спустилась.

– Вот как? – Волков вдруг засмеялся. – Хорошо ей будет среди господ, что сегодня про ее подвиги слушали.

– Надеюсь, о том ей никто не упомянет, а то будет ей конфуз, – несмотря на его смех, серьезно сказала красавица. – Пойдемте, господин, негоже заставлять гостей ждать.

* * *

Всё вино выпили от радости, и даже Элеонора Августа пила со всеми. Она прислушивалась к тостам, удивлялась им, стала пить первая, когда Волков предложил выпить за здоровье графа, тестя его, и сидела она со всеми долго, и была, кажется, даже