— Самая главная причина, однако, заключается в том, что мне это доставляет удовольствие.

Я со злостью смотрю на него и открываю рот, чтобы высказать все, что о нем думаю, но М. прерывает меня:

— Пока не время. — Он принимается за другую руку. — Лучше немного помолчите. Я знаю, что вы сердитесь на меня и готовы разорвать меня на куски, но всему свое время. За ваши страдания я приготовил вам награду. — Сняв последний бинт, он бросает его в сторону. Теперь на полу валяются десятка два бинтов. Мое одеревеневшее тело сейчас уже совсем отошло. Как ни странно, у меня совсем нет желания встать, посмотреть, который час, или хотя бы дать волю своему гневу. Я чувствую себя совершенно измученной, словно только что вернулась из какого-то далекого путешествия или получила отсрочку смертного приговора. Сейчас все, что мне нужно, — это и дальше оставаться под теплым одеялом, где я чувствую себя в безопасности.

Подойдя к письменному столу, М. возвращается с какими-то бумагами.

— Незадолго до смерти Фрэнни передала их мне. Это что-то вроде короткого рассказа. Тогда ей было четырнадцать лет, а через несколько месяцев погибли ваши родители и она переехала жить к вам. Первоначально этот отрывок был в ее дневнике; потом она его уничтожила и также хотела уничтожить копию, но я ей помешал, забрав бумаги в свой кабинет в колледже.

М. подает мне листы.

— То, что здесь написано, многое объяснит вам насчет вашей сестры. Думаю, вы сочтете это справедливой наградой за испытанные страдания.

Насмешливо поклонившись, М. покидает комнату, и я, бросив взгляд на первую страницу, начинаю читать.

ФРЭНСИС ТИББС ПОСЛЕДНИЙ ДОВОД ФРЭННИ

Первое, что во мне замечают, — это что у меня короткие, очень короткие, не более сантиметра, и жесткие, торчащие во все стороны волосы. В этом не было бы ничего необычного, если бы я не была девочкой или же хотя бы жила в Дэвисе, штат Калифорния, где никого не волнует, как ты выглядишь.

Но теперь мы с родителями живем в Монтане, где девочка, похожая на мальчика, — это нечто не совсем обычное. Когда я начала подрезать волосы — сначала на четыре дюйма снизу, через две недели еще на четыре по бокам, потом еще на дюйм или два, когда выдалось неудачное воскресенье, и еще на два, когда пошел дождь, — мама ничего не сказала. Было похоже на то, что она вообще ничего не заметила, как будто я все четырнадцать лет проходила обкромсанной. Папа, правда, заметил. Еще он сказал, что так я выгляжу неряшливо, тем более что я всегда ношу джинсы и вышитую бисером куртку. Еще он сказал, чтобы я снова отрастила волосы, и тут же забыл об этом, вспомнив только через полтора месяца, когда за обедом оторвал взгляд от тарелки с картошкой и заметил: «Разве я не говорил, чтобы ты перестала стричь волосы?» Потом он снова забыл о моих волосах, в то время как мама сидела, гоняя морковь по тарелке, не слушая, не обращая на нас внимания, и это меня взбесило — то, что она больше не является членом семьи, — я чуть не сказала: «Перестань играть с едой!», но так как она моя мама, я все-таки решила промолчать.

Когда папа объявил всем, что мы переезжаем в Монтану, первое, что я подумала — вот ведь как жизнь обернулась! И сразу представила себе то, чего не увидишь в Калифорнии: пыльные дороги, деревянные тротуары, дети в широкополых шляпах и выцветших комбинезонах, не имеющие даже представления об Эм-Ти-Ви, Мадонне или Джоан Джетт. Монтана казалась мне совершенно оторванной от жизни, от залитых неоном универмагов, видеоигр и Джоя Уокера в черной кожаной куртке и высоких кроссовках «рибок» — мальчика, о котором я постоянно мечтала и которого едва не поцеловала в Дэвисе на Восьмой улице. Но даже до переезда в Монтану все у меня изменилось, и Джой Уокер теперь даже не узнал бы меня с этими короткими волосами.

Вот что сообщила мама, когда мы собирались поехать сюда: Монтана — это равнина; ты смотришь вдаль и не видишь ничего, кроме ясного голубого неба и бесконечных коричневых холмов. В ответ папа только проворчал, что туман его достал и надо сменить обстановку. Но я знаю, почему мы на самом деле снялись с насиженного места, хотя об этом и не говорили вслух: мы уезжаем, чтобы все забыть. Может быть, мои родители думали, что воспоминания затеряются в бесчисленных холмах, растворятся в бесконечных пространствах Монтаны, чего никогда не произошло бы в Дэвисе с его пронизывающим январским туманом, укрывающим все своим таинственным серым покрывалом.

Увы, ясное небо не помогло. Не важно, что ты делаешь, не важно, где находишься, — прошлое по-прежнему с тобой и появляется в самое неожиданное время. Это как машины в Монтане. Люди здесь не знают, как обращаться с машинами. Вы можете ехать очень долго, и кругом нет ничего, кроме земли, — разве что одна-две коровы; но вдруг, словно из ниоткуда, возникает брошенный «шевроле», ржавый, без двери, или старый «форд»-пикап с разбитыми фарами, и все это на обочине, в кювете, лежит вверх ногами. Каждый раз, когда мы проезжаем мимо этих машин, я думаю о вымерших животных, из-за чего следующие несколько миль не могу сосредоточиться… Это должно что-то значить, но я не знаю что. Иногда мне хочется, чтобы здесь была Нора, моя старшая сестра, — она могла бы объяснить мне ситуацию с машинами, но без нее все приходится додумывать самой. В Калифорнии не бросают машины на дороге. Так бывает только в Монтане — как туман в Дэвисе; и то и другое напоминает о вещах, о которых хочется забыть.

* * *

Сразу после того, как мы сюда переехали, я решила хорошо учиться в школе, чтобы облегчить жизнь родителям. Я занимаюсь намного больше, и в то время, как мои волосы становятся короче, оценки все улучшаются. Когда я показываю маме свой дневник, она мечтательно улыбается и говорит: «Это замечательно, милая», а потом отворачивается, и я уверена, что она уже забыла об этом, забыла обо мне. Зато она всегда помнит, что Билли, моего младшего брата, больше нет.

Больше всего я занимаюсь историей. В классе мистера Кендалла мы изучаем равнинных индейцев. Именно тогда я узнала про Сидящего Буйвола. Он был великим вождем, который объединил всех равнинных индейцев, пусть даже в конце концов все получилось не так здорово, как он хотел. Теперь, когда папа приказывает мне снять расшитую бисером куртку или перестать стричь волосы, я просто говорю ему, что работаю над школьным проектом, касающимся индейцев сиу, и он, хмыкнув, уходит в гостиную смотреть телевизор. По какой-то причине это его пронимает; может быть, он думает, что у нас в классе все дети лысые. Это вовсе не так. Они смеются над моей стриженой головой, расшитой бисером курткой и рубашкой, отороченной конским волосом. Вождь Сидящее Буйволиное Дерьмо — вот как они меня называют. Я не парень и не индеец, тем более не индейский воин — просто мне нравится делать то, что делал бы Сидящий Буйвол, который, разумеется, носил бы перья и кожаные штаны. Он был решительным человеком, этот Сидящий Буйвол, и, судя по картинкам, очень сильным. Если он хотел достать своих врагов, они от него не уходили. Он мог одними пальцами сжать руку врага, а пальцы у него были, словно когти у орла, и сжимать так, чтобы не только раздавить кожу и плоть, но и кости, если нужно. Сидящий Буйвол никому не давал спуску.