Кулиш – расторопный парень, немедленно запустил вверх немецкую осветительную ракету на парашютике, которая, тихо спускаясь, прекрасно осветила нас, стоящих на полотне, но нисколько не помогла нам разглядеть наших противников! Им бы не убегать, остаться в кустах – и они имели бы отличную возможность всего двумя прицельными выстрелами снять нас обоих и потом докончить установку своей мины. Но мы услышали только удаляющийся треск сучьев под ногами убегающих людей, и все смолкло. Для собственной храбрости и успокоения мы дали несколько бесполезных очередей в ту сторону, куда убежали наши противники, и принялись, светя фонариками и с осторожностью, разглядывать место намечавшейся диверсии. Мы обнаружили четыре пачки взрывчатки, прикрученные к рельсу проводом с обеих сторон. Под рельсом была выкопана небольшая ямка, чтобы пачки легли удобнее, в пачках были вертикальные отверстия для установки детонаторов, которые должны были быть раздавлены ребордой локомотивного переднего колеса, чтобы последовал взрыв. Как видно, опоздай мы на пять минут, не больше – и они успели бы закончить свою работу и уйти, а мы спокойно прошли бы мимо, ничего не заметив в этой чертовой темноте. Ближайший поезд взлетел бы на воздух, а мне, возможно, не удалось бы написать об этом рассказ.

Этот партизанский неуспех я никак не отношу к своей доблести, а исключительно списываю его за счет растяпистости тех подрывников, которые исполняли это дело – ведь у них было столько возможностей убрать меня с моим ординарцем, в том числе и совершенно бесшумно. Для этого достаточно только было броситься не с насыпи вниз, а прямо на нас – они обнаружили нас раньше, чем мы их! А потом те секунды, когда, освещенные на полотне, мы стояли во весь рост и были готовыми мишенями! Уж мы с моим Кулишем были неумелые вояки, но наши противники показали себя еще большими растяпами. Однако обнаруженная нами и «обезвреженная» – а без детонаторов и совсем безвредная – мина доставила нам честь, и одобрение, и похвалы, и была отправлена в штаб к Гилю, а тот передал ее немцам, как доказательство бдительного несения службы дружинниками.

Скоро Гилю представился случай снова написать громко-победную реляцию. Поводом послужило опять происшествие на моем участке.

Однажды ночью, в конце сентября, партизаны осуществили перевод крупного партизанского отряда через полотно железной дороги. Очевидно, днем еще их разведка хорошо высмотрела из лесу наиболее удобное для перехода место между далеко отстоящими друг от друга двумя постами, ночью они скрытно и тихо подошли вплотную к полотну, накопились в лесу, затем быстро выставили на полотно станковые пулеметы в обе стороны, в направлении постов, и открыли шквальный огонь длинными очередями вдоль полотна. Под прикрытием этого сплошного огня они благополучно и быстро переправили своих людей и обоз. Я был в этот момент на соседнем посту, и до нас долетали только отдельные пули на излете и рикошетировавшие, т. е. самые визжавшие, и прежде, чем мы успели добежать до ближайшего атакованного поста, все уже кончилось, в блиндаже мы застали целехоньких ребят, творивших молитву: «Пронеси, царица небесная». Для порядка мы немного постреляли в лес, а утром я составил донесение о состоявшейся ночной стычке с целым партизанским отрядом, которому мы не смогли – из-за малости наших сил – воспрепятствовать переправиться через полотно. Точилов показал мне потом со смехом родионовскую сводку, представленную им для немцев, с отчетом об этом эпизоде. Он был изображен, как наша очередная блестящая победа, когда одно отделение дружинников, под командой случившегося тут командира взвода имярек, не допустило перехода партизанами полотна железной дороги. Мы с Точиловым тогда дружно пришли к общему выводу: так беспардонно и нахально врать может, ей-богу, только еврей. У русака не хватило бы нахальства, что-нибудь бы да ему помешало! Точилов тоже слыхал, что Гиль – еврей, искусно скрывающий от немцев свое происхождение, и узнав от меня, что это же слышал я от еврея, политрука в Молодечно, укрепился в своей уверенности. Еще подивились мы, что знают многие – а никто не донес до сих пор!

Сергей Петрович сказал мне, что и все остальные сводки составлялись Гилем в таком же духе, и ни разу немцы не предприняли никаких намерений проверить их правильность.

Гиль назначил Точилова начальником Отдела пропаганды штаба Дружины. Точилов сдал роту, а через несколько дней новый командир, незнакомый мне майор из новых, вызвав меня с линии, сказал мне, чтобы я сдавал взвод своему помощнику, а сам отправлялся в штаб с вещами.

– Вас отзывают, я думаю, что Точилов, – мрачновато сказал он. Ему не хотелось расставаться с человеком, уже хорошо знающим местную обстановку.

Действительно, прибыв в Быхов, в штаб, я узнал, что Точилов выговорил у Гиля себе еще и «штаб». Какой же начальник отдела без отдела! Так я стал номинально помощником начальника отдела пропаганды Дружины.

С этого дня у меня появилась возможность наблюдать непосредственно вблизи всю жизнь Дружины и особенно ее руководства и штаба.

В связи с нашим переездом из Польши в Белоруссию произошел целый ряд существенных перемен в руководстве.

Блажевич был оставлен Гилем в Люблине, якобы для формирования второй дружины. С ним вместе было оставлено несколько человек из первой сотни. Теперь начальником штаба ходил высокий подполковник Орлов, со своей вечной загадочной полуулыбкой, как у Джиоконды. Никогда нельзя было понять – улыбается он или нет? А если улыбается, то чему?

Ряды ветеранов поредели. Из первой сотни, вышедшей 1 мая из Сувалок, уже насчитывалось не больше восьмидесяти, кое-кто и погиб…

Командные высоты в Дружине достались ветеранам далеко не все, и те – второстепенные. Начальник санчасти – доктор Борзиков, с которым мы вместе были в лазарет-блоке сувалковского лагеря. Начальник связи – капитан Новиков, горький пьяница. Однажды, по молодому делу возвращаясь поздно ночью по сонному Быхову, я был вдруг обстрелян к своей полной неожиданности. Отскочив под прикрытие забора и прислушавшись к звукам выстрелов, я определил, что стреляют из пистолета, да кроме того еще и из канавы. Я окликнул, сообразив, что это какое-то недоразумение. Мне ответил голос капитана Новикова, еле ворочающего языком. Сосчитав число выстрелов, я понял, что капитан расстрелял всю обойму и больше не пальнет, и подскочил к нему, когда он уже засыпал, после своей стрельбы. Смазав пару раз ему по щекам, взвалив себе на спину, кое-как дотащил его к нему на квартиру.

Точилов был начальником пропаганды. Еще начальник снабжения был наш, старый, майор Андрусенко, а все остальные ключевые посты постепенно позанимали «варяги».

При Дружине все время находился немецкий «Ferbindungsschtab», т. е. штаб связи дружины с командованием войск СС данного района. Этот штаб состоял из полутора-двух десятков немцев: офицеров, унтер-офицеров и солдат. Во внутреннюю жизнь Дружины они не вмешивались. Не трудно было заметить, что эти люди, немцы, были весьма довольны тем, что им удалось пристроиться вроде и при действующей боевой части, и в то же время в тылу и без необходимости самим участвовать в боевых действиях.

К этому выгодному обстоятельству присоединялось еще и другое, весьма немаловажное. Дружина, как часть войск СС, снабжалась по фронтовому эсэсовскому довольствию, т. е. значительно лучшему, чем части вермахта. В паек входили такие остродефицитные вещи, как шоколад, кофе в зернах, французские коньяки и другие подобные продукты. Лишь незначительная часть этих дефицитов отдавалась немцами собственно для Родионова и его ближайшего окружения. Основная же масса продуктов присваивалась ими и пересылалась «нах фатерланд», в Германию, их семьям.