Блажевич придумал еще в Люблине знамя для своей Второй Дружины – огромное черное бархатное полотнище с вышитыми золотом черепом и костями. Вышивали, конечно, евреи, после расстрелянные. Это чудовищное знамя он и повесил теперь на высокой мачте над домом своей «Службы», и казалось, что черная тень его покрыла все тихое сельцо Лужки. Начался самый мрачный период существования Дружины, теперь уже – полка… Точилов вечерами ходил из угла в угол большой комнаты, служившей нам столовой и тихо стонал: «Что же это делается? Кто дал нам право распоряжаться жизнями людей? Чем это все кончится?» Я сердился, когда слышал это «нам», и выговаривал ему: «Сергей Петрович, мы-то с вами здесь при чем? Не мы ведь творим эти безобразия, а Блажевич с Богдановым, они и виноваты…» Он останавливался и говорил, сверкая глазами сквозь очки: «Все мы виноваты…»

Свою работу мы как-то само собой свернули – на общем фоне той жизни, которая сложилась с приездом Блажевича и его людей, нам нечего было говорить людям, не с чем было идти к ним. Опять нас спасало то, что над нами никто не стоял, никто и не требовал от нас никакой работы. Немцы не вмешивались, а Гилю было наплевать на все. Он завел себе молодую бабу и все больше пил. Вокруг него создавался все более узкий круг прихлебателей и собутыльников. Я не был вхож в этот круг, но Точилов какое-то время принадлежал к нему и приносил мне все более и более пугавшие меня рассказы о полной безыдейности, царящей в этом кругу, о бесперспективности всего дела, о воцарившемся настроении, которое точнее всего описывается, как «пир во время чумы».

В то же время из батальонов и рот к нам стали поступать от знакомых офицеров приглушенные рассказы о том, что по устным распоряжениям, поступающим из штаба, в укромных уголках леса закапываются ящики с боеприпасами и консервами, неизвестно для какой цели припрятываемыми, с другой стороны, растет число перебегающих в партизаны и просто дезертирующих солдат. Гиль с согласия немцев провел «мобилизацию» молодежи из местного населения под тем предлогом, что их все равно заберут к себе партизаны. Эти-то мобилизованные парни и дезертировали чаще всего. Численность бывшей Дружины уже превысила 3 тысячи человек, и она была переименована в Бригаду. Ее гарнизоны стояли уже во многих селах и деревнях, а это облегчало партизанскому руководству работу по разложению гарнизонов. Хотя нам и дали в помощь несколько офицеров-пропагандистов в порядке расширения нашего штата, но это нисколько не меняло сути дела, потому что нам нечего было противопоставить естественному процессу протрезвления людей. Мы с Точиловым это хорошо понимали.

Становилось яснее и отчетливее с каждым днем, что в конце концов добром это не кончится, и либо нас раздавят партизаны, которые со всех сторон жали все больше и сильнее, либо сами немцы наконец раскусят непонятную двойную игру, которую ведет с ними Гиль-Родионов, и с треском разгонят всю нашу «фирму», постреляв кое-кого и нас в том числе за неумелую пропаганду.

За весь апрель была только одна «операция», которую Гиль предпринял составом всей бригады. Мы обязаны были участвовать в ней вместе со всем штабом. Целью операции был разгром партизанской «столицы», находившейся в то время в бывшем районном центре Кубличи, в нескольких десятках километров от Лужков.

За двое суток очень неспешного марша отдельными колоннами по раскисшим весенним дорогам мы вышли на исходный рубеж для начала наступления на Кубличи и расположились в нескольких селах в 7–8 километрах от Кубличей. Села были совершенно пусты, население полностью ушло из них, бросив на произвол судьбы все свое незатейливое имущество. К чести Гиля надо сказать, что мародерство было строжайше запрещено и пресекалось самым решительным образом, вплоть до расстрелов, и одной из наших обязанностей, которую мы выполняли охотно и даже со рвением, было постоянное напоминание и офицерам, и солдатам о недопустимости мародерских действий, от которых будут страдать только наши же, русские люди. Хоть мы и заняли оставленные населением дома, но никто не думал растаскивать брошенный скарб. Не только наши помощники пропагандисты, но и мы сами с Точиловым обходили части и не уставали твердить офицерам о необходимости строжайшего выполнения приказов Гиля о соблюдении порядка и дисциплины.

В деревне, где расположился штаб, Блажевич с Богдановым остановились в отдельном доме. Их ординарцы на двух подводах возили за ними большой багаж, необходимый для организации полного комфорта и уюта для обоих этих персон. Когда мы с Точиловым проходили мимо, Блажевич и Богданов и еще несколько офицеров стояли у крыльца и что-то говорили, громко смеясь. Увидев нас, Блажевич крикнул Точилову, чтобы тот подошел, вместе с Сергеем Петровичем подошел и я. Все были в «подпитии» и смеялись, по-видимому, какому-то анекдоту, рассказанному Блажевичем.

Задав несколько малозначащих вопросов Точилову, Блажевич сделал какой-то знак Богданову, и тот опрометью бросился на крыльцо и скрылся в доме. Что бы это значило? – подумалось мне. Через несколько минут дверь открылась, и на крыльцо вышел Богданов. Обеими руками перед собой он держал маленький, блестящий, по-видимому, серебряный подносик с двумя рюмками на нем, наполненными до краев водкой, и медленно, осторожно спустился по ступенькам, боясь расплескать. Так же осторожно он поднес этот прибор своему шефу. Тот взял одну рюмку и кивнул Богданову головой в сторону Точилова. Богданов поднес и ему. Сергей Петрович отказался:

– Не хочу…

Блажевич говорит:

– Что, брезгуешь, Сергей Петрович?

Тот опять сказал:

– Не хочу.

– Ну ладно, как хочешь… – сказал Блажевич и, минуту помолчав, добавил: – Сергей Петрович.

Как недобро это у него было сказано, так и вся странная сцена с открытым, у всех на глазах бесстыдным лакейством бывшего генерала запали мне в память на всю жизнь. Меня поразила она какой-то обнаженностью отношений этих трех людей.

– Пей! – сказал Богданову Блажевич, махнув подбородком в сторону рюмки, все еще стоявшей на подносе в руках у Богданова. Тот с гадкой улыбочкой опрокинул рюмку в рот и передал поднос с опорожненными рюмками к подскочившему ординарцу Блажевича. Тот уже отвернулся от нас с Точиловым и продолжал разговаривать с другими офицерами, стоящими рядом. Но спектакль, который так поразил меня, еще не кончился. С еще большим, чем прежде, удивлением я увидел, как Богданов подошел к Блажевичу сзади и стал прямо с какой-то нежностью снимать у того пушинки со спины шинели. Даже привыкшие ко многому офицеры свиты Блажевича, и те, глядя на это, переглянулись между собой… Мы же с Точиловым пошли прочь, не оглядываясь.

– Сергей Петрович! – сказал я, когда мы отошли подальше. – У вас с Блажевичем открытая ссора, что ли?

– Да, я схватываюсь с ним всякий раз, когда бываем вместе у Гиля. Не могу больше терпеть то, что мы видим.

– Ну, а что Гиль?

– А Гиль старается, чтобы не дошло до открытого разрыва, пробует помирить нас, всякий раз хочет повернуть все дело в шутку, да у него это плохо получается. То ли он сам боится Блажевича, то ли втайне одобряет его действия, я что-то не могу понять.