был отправлен в большое турне по Европе. Он был вхож к Альмаку, а также регулярно получал приглашения на балы и вечеринки от богатых клиентов банка. Его ждала наследственная собственность в Гемпшире, и он даже имел возможность выезжать на охоту по соседству с имением Ратлендов в Линкольншире. У него определенно были связи в модном обществе, а это означало, что брак с ним не повредит светской жизни и кругу знакомств леди Элизабет, как это было бы в результате ее выхода за кого-то по-настоящему не подобающего ей по рангу.

Именно риск такого поворота событий вынудил Сидни Оуэнсон всерьез отнестись к совету леди Аберкорн и ее супруга принять предложение Чарльза Моргана, поскольку, как они ей объяснили более чем внятно, они никогда не смогут признать какого-нибудь «дублинского мужа», чей статус будет для них недопустимо низок по сравнению с их собственным. Лишь муж, социально приемлемый для Аберкорнов, обеспечивал Сидни возможность продолжения отношений с ними со всеми вытекающими из их патронажа преимуществами в плане светских знакомств и приглашений, коих она так жаждала, – и, в точности так же, для любой аристократической дебютантки лишь выход замуж за не уступающего ей рангом мужчину гарантировал сохранение места в элите, к которой она принадлежала по праву рождения, и со временем открывал доступ на элитную брачную арену ее детям.

В конечном итоге Ратленды попросили дочь повременить пару лет с выходом за Эндрю, дабы убедиться в прочности их чувств и быть абсолютно уверенными в том, что она решительно отказывается от перспективы найти себе кого-то из самых сливок общества ради менее подходящего поклонника, к которому испытывает истинную непреходящую любовь. Уяснив к 1822 году, что взаимные чувства у этой пары проверку временем вполне выдерживают, родители Элизабет в конце концов пошли на компромисс и позволили им жениться, выделив на содержание дочери 2500 фунтов в год в придачу к 2000 фунтов единовременно в качестве свадебного подарка от отца Эндрю.

Для отчаявшихся же когда-либо дождаться согласия родителей оставался еще, конечно, крайний вариант: бегство с любимым. Решение предпочесть любовь дочернему долгу было, однако, весьма нелегким выбором. Тайное венчание беглянки решительно считалось попранием не только родительской воли, но и правил приличия, и норм поведения светской дамы. В глазах миссис Калверт не было и не могло быть ничего более непристойного. «О, милые мои девочки! И да не допустит ни одна из вас ничего подобного!» – обращалась она к своим дочерям с использованием крайне редко ею употреблявшихся восклицательных знаков.

Тем не менее, мисс Мария Петре в конце февраля 1805 года на побег отважилась после того, как ее родители прознали о ее романе с наставником ее брата мистером Филлипсом и велели тому завтра же убираться прочь и искать себе другую работу. Недолго думая, Мария под покровом ночи сбежала из семейного дома в Норфолке вместе с Филлипсом. Когда на следующий день за поздним завтраком беглецов хватились, барон Петре, как сообщалось, отрядил всех, кто имелся в его распоряжении, на их поиски, но отследить путь их передвижения удалось только до Уайтчепела, а там пара взяла извозчика и затерялась среди лондонских улиц, «ускользнув от бдительных глаз» преследователей, благо что погоня была предсказуемой. Позже выяснилось, что, не найдя желающих их тайно обвенчать в столице, они отправились в Оксфорд, где им это устроил старый друг жениха, договорившись с ничего не подозревающим католическим священником. У этого же друга дома молодые после свадьбы и скрывались.

Конечно, самым нежелательным в сценарии побега под венец была неизбежная волна пересудов. Мария сделала свою семью «главной темой разговоров» в свете на весь март. «Им теперь ничего не остается, кроме как обвенчать ее с этим мужчиной в [англиканской] Церкви», – сочувственно заметила миссис Спенсер-Стэнхоуп, указывая тем самым сразу на два факта: во-первых, на то, что репутация Марии безнадежно испорчена и другого мужа ей теперь не найти; а во-вторых, на то, что венчание по католическому обряду, даже будучи приемлемым для семейства Петре, по английским законам силы не имеет. Ее дочь Марианна, как и пресса, была тем временем куда более обеспокоена явным неравенством сторон по части социального статуса. «Он мужчина очень низкого происхождения, из другого класса, всегда обедал с детьми, никогда не ассоциировался с семьей никоим образом, был чем-то вроде слуги высшего сорта», – делилась она со своим братом, явно вторя доводам, которыми и сами лорд и леди Петре вразумляли свою Марию, давая ей ясно понять, что мистеру Филлипсу отныне в их доме не место. Не исключено, что она их прямо из уст «безутешной» матери беглянки и почерпнула, поскольку добавила: «Леди Петре всегда считала его чересчур наглым».

В то время как достопочтенная мисс Петре избрала для «свадебного путешествия в изгнание» лондонское направление, для большинства отчаявшихся получить согласие родителей на брак несовершеннолетних дочерей самым заманчивым оставался все-таки путь в Шотландию. Поскольку там так и не были приняты положения Акта о незаконных браках 1753 года, английские пары могли заключать браки до достижения обоими совершеннолетия (21 год) без согласия родителей или опекунов. В ставшей благодаря этому легендарной первой по выезде из Англии по торному тракту приграничной шотландской деревне Гретна-Грин молодых сочетали браком быстро и без лишних вопросов. Знаменитые кузнецы брачных уз [29] должным образом вели реестры, выдавали свидетельства о заключении брака и даже могли по просьбе молодоженов придавать их поспешному бракосочетанию видимость религиозной чинности. К эпохе Регентства за этим местечком закрепилась репутация «земли обетованной для беглых влюбленных», и туда как на мед слетались своенравные юные аристократы. Всего лишь за год с марта 1811 года по март 1812 года там успели отметиться и младший сын лорда Элленборо с баронской дочкой мисс Найтингейл, и виконт Дирхерст с леди Мэри Боклерк, дочерью герцога Сент-Олбанса, и еще один наследник Даремских угольных копей Джон Лэмбтон на пару с незаконнорожденной дочерью графа Чолмондли по имени Генриетта.

Впрочем, образ гонки сломя шею до самой границы с Шотландией выглядит скорее романтическим преувеличением, свойственным беллетристике той эпохи, поскольку в действительности побег в эпоху Регентства был выбором не только не простым, но и не самым приглядным. Особенно это касалось женщины, которая всецело вверяла в руки своего жениха и свою судьбу, и свою репутацию. Насколько можно было верить его обещаниям обвенчаться хотя бы тайно? Скитаясь с ним по стране и, возможно, часами и днями подряд не видя перед собою никого, кроме него, в их карете (о