Саломея хмурится, но говорит: Конечно, Август, только побыстрее. Она показывает на окно, на свет, который вдруг приобрел центральное значение в нашей истории, стал страшным катализатором.

«Боже мой, ближе к Тебе», говорю я, пели пассажиры «Титаника», когда корабль тонул.

Я смотрю на Оуну.

Она говорит, что не слышала о таком корабле, но, находясь на обреченном судне, тоже запела бы именно этот гимн.

Мариша добавляет: Если бы больше ничего нельзя было сделать.

Да, говорит Оуна, если бы больше ничего нельзя было сделать.

Никто из женщин на сеновале не слышал о «Титанике». Никто из женщин на сеновале не видел океана. Их сдержанное, вежливое внимание к моему сообщению смущает. Они молчат, кивают, воздавая ему должное. В моей душе такая мука – титаническая. Мои слова предназначались для Оуны. Но как же глупо с моей стороны предлагать такой подарок, я будто имел в виду, что план женщин обречен. Какой эгоизм.

Грета милосердно предлагает нам еще спеть.

* * *

Мы спели «Боже мой, ближе к Тебе». Во время пения мне так хотелось держать за руку Оуну, а не Агату и Грету. Господи, прости мне.

А теперь надо работать.

Агата настаивает, что хватит разговаривать через цветы (вольный перевод использованного ею выражения на плаутдиче). Пора готовиться к отъезду.

Большинство кивают. Мариша хмурится, но молчит.

Кое-что произошло ночью, говорит Агата, после нашего собрания.

И продолжает: После faspa я пошла в нужник и с северо-западного поля возле дома услышала ужасные стоны. Из-за отечности (она делает паузу и переводит дыхание, позволяя женщинам поразмыслить и насладиться правильным названием ее мучительного недуга) я поставила ноги на старую люльку Аутье, светло-голубую, с ангелочками, ту, которую сделал Курт, до того как надорвал спину.

Я не могла встать посмотреть, что там происходит, но стоны приближались к дому, все ближе, ближе, я слышала лошадей и колеса повозки на щебне, а скоро раздался стук в дверь.

Оуна, покашливая, энергично кивая, широко раскрыв глаза, дает матери понять, чтобы та не сбавляла темп рассказа.

Агата продолжает: Приехал Клаас.

Агата рассказывает, что Клааса мучила боль в прогнившем коренном зубе. (После смерти отца, бывшего стоматолога колонии, оставившего Агате свои инструменты, она взяла его функции на себя.)

Мариша кивает. Да, говорит она, я знала. Дыхание у него нечистое. Она морщится и машет рукой перед носом.

Саломея спрашивает: А это случилось до того, как он наставил тебе синяков на лице?

Мариша отмахивается от вопроса и, тыча в Агату обрубленным пальцем, велит той продолжать.

Я взялась удалить гнилой зуб, рассказывает Агата, но сначала его нужно было обезболить. Клаас согласился, и прямо перед тем, как наложить ему на лицо тряпочку, смоченную эфиром, я спросила, знает ли он, где остальные двое, вернувшиеся с ним в Молочну, Яш (Антон) и Якобо.

Напились омеловой водки, сказал Клаас, и валяются где-то на залежном поле около конюшни.

Я сказала Клаасу, что они слишком много пьют, рассказывает Агата. Он рассердился и ответил, все талдычат, дескать, сколько он пьет, но никто не говорит, какая у него жажда.

Мариша фыркает. Слышала тысячу раз.

Агата уложила Клааса и принялась за зуб. Она быстро провела удаление и, оставив Клааса без сознания, на его повозке поехала на летнюю кухню, где загрузила сыр, колбасу, хлеб, муку, соль, яйца и воду.

Бракку? – спрашивает Саломея.

Агата кивает.

(Примечание переводчика: бракка – сушеный хлеб, который берут в долгую дорогу. Чтобы он стал мягче, его макают в воду, хранится он очень долго. И еще одно примечание: а Агата видела нас с Оуной на крыше прачечной?)

Агата вернулась домой, разгрузила припасы, спрятала их в спальне и стала ждать, когда Клаас проснется. Уезжая, Клаас спросил у Агаты, почему лошади потные.

Оуна перебивает: Он мог говорить сразу после удаления коренного зуба?

Да, говорит Агата, к тому же помогал себе жестами. Агата ответила, что он, наверно, как всегда, гнал лошадей, когда ехал к ней (еще как гнал, бормочет Грета), что операция прошла быстро и лошади не успели восстановиться.

Саломея перебивает: Ну теперь, когда ему вырвали зуб, настроение у него, надо полагать, получше.

Мариша вскидывает голову и свирепо смотрит на Саломею.

Прости, говорит Саломея. Но я искренне надеюсь.

Может, Саломея и права, говорит Грета, успокаивая обеих. Может, он и не стал бы буянить, если бы у него не болел зуб. Возможно, Саломея и права.

Я не против, пусть Саломея права, говорит Мариша. Просто не люблю, когда она думает, что права.

Тут женщины единодушны. Они кивают друг другу, обдумывая важную разницу между быть правым и думать, что ты прав.

Аутье нарушает молчание. Может, мы никогда больше не увидим моего отца, говорит она, указывая на себя с матерью.

Женщины молчат, мрачно думая и об этом.

Все мы здесь, на сеновале, оставляем своих, мягко напоминает ей Агата. Мужей, братьев, отцов, сестер, теток, дядьев.

Но не детей, говорит Оуна.

Не всех детей, поправляет ее Саломея.

Взрослых детей, говорит Оуна. У нее, как и у Саломеи, братья в городе.

Но не всех взрослых детей, говорит Агата.

Правильно, говорит Грета.

Грета снимает с Мариши платок и гладит ее по голове.

Мариша склоняется в нежные объятия матери.

Давайте поговорим о грусти, когда окончательно примем план, предлагает Агата.

Лица у женщин суровые, мрачные, отчаянные, напряженные, но они кивают в знак согласия.

Агата напоминает женщинам, что запаслась в дорогу большим количеством еды, которую вечером надо перенести в ее повозку. (Агата – вдова. Ее муж, Курт, умер много лет назад, от страха, как считал Петерс. По его словам, на поляне за дорогой к западу от конюшни, стреляя ворон, уничтожавших его кукурузу, Курт увидел дьявола и тут же упал замертво.

Агата же утверждала – и в этом с ней соглашалась Оуна, а также, хотя и не полностью, Саломея, сыновья Агаты и все взрослые женатые мужчины, в настоящее время находящиеся в городе, – что Курт приставил к виску пистолет калибра.22 и вышиб себе мозги. В общине говорили, до смерти отца нарфа у Оуны таилась под спудом, поддавалась контролю, но после она впала в чудаковатую мечтательность, странным образом пристрастилась к различным сведениям, а также, кажется, не возражала против статуса парии, дочери дьявола и данного Богом общине бремени. Я же уверяю, мир не знал более легкого, менее докучливого человека.)

Агата спрашивает женщин, что еще они сделали за ночь.

Женщины говорят одновременно. Грета не может удержаться от