пролетевшей над её голубым кушаком непоседе-птице. Вот присев на ворчащий галешник, любуется своим отражением в зеркальной воде кудлатый медвежонок. Дивится, недоумевает: как очутился на дне реки? Пробует достать двойника кривою лапой и ухватить цепкими когтями. Едва дотронется воды – исчезает двойник, расплывается в дрожащей ряби. Ния умеет спрятать на дне своём всякое диво.

Зато совершенно равнодушными очами провожает горделивая река парящего над нею в одиночестве беспокойного коршуна. Чиркнет тенью бесследной он по её солнечной глади – и опять будто бы и не был совсем. Что для неё угрюмый коршун? Не друг и не враг. Просто сторонний свидетель. Самый близкий Ние, самый дорогой ей тот, кто чувствует и понимает её тревоги и думы – человек. Но и человек-то не всякий. Знает отец разных людей. Одни родились, выросли и состарились на нийских берегах. Таким река ровно мать родная. Ничем не посмели они осквернить её.

Отца приняла Ния гостем, но не оставил он в её горнице ни единого грязного пятна. Чиста его душа перед Нией. Поэтому, наверное, плывя сегодня вниз по её течению, отец сиял от радости, когда открывалась неожиданно живописная картина. Засмотрится на неё – и вот уже промелькнула, отнесло лодку течением, осталась красота на загляденье ещё кому-то, и жаль и не жаль этого отцу. Неохота расставаться с красотой, но и другим нужно оставить, чтобы полюбовались.

Сперва тянулись берега почти ещё в нетронутой первозданности. Местами высились они то трещенистыми скалами, то ниспадали над водой ветвистыми ивами. Потом, когда река стала шире и берега низменнее, ровнее, почуялась близость селений, отец насторожился.

– Скоро Нийск, а следом и посёлок опытной станции. Там проживает учёный.

Солнце висело над горизонтом. Потянуло прохладой.

Посёлок выпятился к реке на всхолмленном мысу, в излучине которого причалили лодку. Отсюда еле заметно, взявшись от берега, вилась к посёлку каменистая тропа.

Тропа крутая, извивается змеёй среди пышных тёмно-зелёных сосен. Прилипшие к покатистому склону, сосны будто недолговечны, навались ветер – сорвутся и рухнут в Нию: не спасут от гибели и жилистые корни.

Глядеть с высоты – и Ния будто не Ния, совсем другая речушка, узенькая, зараз перешагнуть, и тихая, усталая, день-деньской работала во всю силушку, теперь собралась отдохнуть.

Потянулась равнина. И на ней, тоже в окружении сосен, – дома. Стоят в один ряд, окна к солнцу, и перед окнами – улица не улица, травянистая лужайка. Как в Хлебном босиком можно носиться!

Идём по лужайке. Отец разглядывает постройки – какая учёного? Сразу и не угадаешь. Дома всё новые, с крепкими заплотами – людей в ограде не видно. Только где-то на задах слышен ребячий смех.

По тропинкам меж огородами направились туда. Сцена представилась забавная – рослый дяденька с четырьмя мальчишками сшибают городки. С битой – дяденька. Развально замахнулся – хлесть! Бита – мимо. Парнишки зычно хохочут – потеха! – дяденька высокий, ему хорошо видны городки, а городошная «пушка» не тронута.

Мы приостановились, глядя на запальчивую игру. Дяденька посмотрел в нашу сторону и махнул рукой: «Приглашаем в компанию!» Наверно, ошибся, подумал – свои, поселковские, а тут дальние, нежданные. Странники – где приютят, там и ладно.

И вдруг дяденька размашистым шагом – нам навстречу. Улыбка – во всё лицо, раскинул руки, обнял отца:

– Данила Севастьяныч! – чуть отстранился – поглядеть, не обознался ли? Не думал не гадал, а вишь как – привечай дорогого гостя хозяин. – И Сашко тут!..

Догадался я – дяденька-игрок и есть тот человек – учёный. Припомнился его приезд в Хлебное, был разговор вечером возле костра. Дядя Иосиф, прощаясь, подарил мне складной ножичек – в кармане лежит, сберёгся.

Подскочили ребятишки – интересно: кого их старший товарищ встречает радушно? Брата? Старого друга? Позыркали глазами – то на меня, то на отца. Один, поменьше других ростом, в ситцевой рубашонке с расстёгнутым воротом, босоногий, рыжие волосёнки всклочены, швыркнул носом, признал во мне своего – взял за руку и потянул за собой, соблазняя играть в городки. Дядя Иосиф остановил:

– Завтра, орлы, соберёмся. Пора по домам. Да Саня сегодня и не может – устал с дороги.

Городошники потянулись один за другим, как с озера гусята, оглядываясь. Сгущались сумерки.

– Ну, в хату, друзья! Вот тут недалеко, – Иосиф Петрович показал на потерявший в сумерках очертания дом. Но и сейчас строение выглядело внушительно – высокое, многооконное, с четырёхскатной крышей.

Ещё на крыльце, где мы застали хозяйку, Маргариту Максимовну (она была занята серьёзной работой – солила грузди), Иосиф Петрович объяснил, кто и откуда гости.

Хозяйка привстала, улыбаясь, кивнула:

– Я догадалась сразу – люди из тайги, значит, Данила Севастьяныч с сынишкой. Как было не догадаться? Столь разговоров о Хлебном, плодовитой пшенице, судьбах людских – всё помнится.

И Маргарита Максимовна, оставив на время грибные дела, занялась кухней.

С ужином хозяйка не задержалась, проворная, будто всё было у неё под руками – скоро заставила она стол крестьянскими съестными припасами. Нас бы принять где-нибудь в кухонном уголке, а тут с большими почестями – в просторной горнице. Здесь не чаевать – любоваться убранством. На стенах – картины, портреты каких-то учёных, в простенке – узорчатый книжный шкаф. А книг-то, книг! Под высоким потолком – лампа с рисунчатым абажуром – льётся мягкий таинственный свет. В окна проглядывает сумеречная синева. Сквозь неё украдкой сверкнул острым рогом недавно народившийся месяц.

Всю дорогу, пока плыли почти целый день, волновала меня мысль, где остановимся и как нас примут. Сейчас стало ясно – пристанищем моим будет безымянный станционный посёлок – как и настраивал отец ещё в Хлебном. А успокоиться не могу, даже, кажется, тревоги прибавилось: привыкну ли к жизни на новом месте в чужой семье?

Сижу за столом среди взрослых, ко мне то и дело обращается Маргарита Максимовна, просит поесть то одно, то другое, а я стесняюсь протянуть заскорузлые руки – вышли проклятые цыпки, перед дорогой старался вывести их, да напрасно старался – болючие коросты остались.

От тревожных дум иногда отвлекает Иосиф Петрович. Начнёт рассказывать какую-нибудь житейскую историю, посмотрит на меня (слушай, Саня!) – на минуту душе станет легче, так было бы всегда, но нет, снова цепляется тоска… Убегаю в своё Хлебное. Брожу по пустынной улочке. Спускаюсь с удочкой на приветливый берег Нии. Радуюсь пойманному на метляка черноспинному хариусу… С неизбывной печалью захожу на кладбище. Вот три могилы – мамина, сестрёнки и братишки… «Мама!.. Мамочка!.. Ты слышишь меня? Это я, Саня…»

У дяди Иосифа зоркий глаз – заметил: чаще правой сую под стол левую руку. Не всякий же раз