– Сегодня в школу, Саня. Не забыл?

– Знаю.

– Поведёт тебя Иосиф Петрович… Позавтракаете и пойдёте. А сейчас давай примерим обновки.

На столе лежали разноцветные рубашки и двое брюк. Зачем столько понакупили, будто у хозяев орава ребятишек, все они пойдут сегодня в школу – и вот, пожалуйста, праздничная одежда на выбор. Или уж чересчур заботливые хозяева, или не знают, сколько и какой одежонки нужно для одного парнишки? Не знают, наверно, решил я, раз нету своих ребятишек, то откуда им знать, что и как они носят. И распорядиться обновами оказалось не так-то просто. Откуда что и взялось, выперло невиданное и неслыханное доселе упрямство. Едва уговорили меня надеть новую одежду.

В школу пошёл не ладом, не как все порядочные дети, а вернулся оттуда ещё чище. Под правым глазом красовался синяк, кровоточили губы. Увидела меня такого замызганного тетя Рита и ойкнула:

– Где ж это устряпали тебя, родненький?

В школе устряпали, где больше, нийские ребятишки постарше. И виной всему оказалась сшитая отцом года два назад барашковая папаха. Стоило лишь Иосифу Петровичу оставить меня, как пацаны окружили плотным кольцом. Заорали наперебой:

– О, какая папаха бравая! Продай.

– Сам ношу.

– Дай померять, подойдёт, нет.

Папаха полетела, будто куделя под ветром, из угла в угол коридора. Пинали ребятишки её сколько было ловкости и силы. Подстёгиваемый страстью отомстить, я кинулся на обидчиков.

Кратковременную, но бурную схватку заглушила учительница Аграфена Яковлевна. Папаху в школу брать больше не стал, с ребятишками вскоре помирился – думать о какой-то дрянной истории было некогда, всё время поглотила учеба.

…Годы летели стремительно – лето – зима, зима – лето. Школа да частые побежки на опытное поле.

В воскресные дни наведывался отец и каждый раз спрашивал, что я познаю нового. С рассказами откликался не охотно, думалось мне, что отец человек взрослый и давным-давно знает то, что поведаю ему. Уходя, отец непременно говорил:

– Учись, сынка, учись. Грамотному в жизни легче.

Вероятно, оказали воздействие его слова, иначе бы Иосиф Петрович с Маргаритой Максимовной да и сам отец не поздравили бы, когда получил свидетельство об окончании семилетки.

– Одолел ты, Саня, первую ступень, – сказал Иосиф Петрович. – А впереди на этой же лестнице – ступенька повыше. Мы с тобой о ней говорили. Про сельскохозяйственный техникум. И эта высота последней не будет.

Так и шло время, пока не взвихрилась черной метелью война…

Глава XII

Однажды вечером, когда я опять сел посмотреть некоторые места из записок, подошла Марина. Лицо её было сумрачно, смотрела печально. Я подумал, что в школе получилась неурядица, и Марина, скрывая от меня, всё переносит молча, одна. Однако на этот раз я не угадал причину её уныния. Объяснила сама Марина. Видно, стало ей невыносимо тревожно и решила разделить беспокойство со мною.

– Геннадий начал пить, – сказала Марина. – Ты не заметил?

– Раньше не пил?

– Не замечала. Жил как все нормальные люди. Что зря винить.

– А ты что у меня спрашиваешь? Я его столько лет не видел.

– Он последнее время опустился, ударился в зелье. Потому и спрашиваю. Может, тебе что известно?

– Известно, – говорю, – он хочет успокоить вином подленькую душонку свою…

– Ты что, Саш! За какие грехи человека бесчестишь?

– За тяжкие… Он поджёг семенной склад и потом сочинил кляузное письмо на старика Соснова.

– Не собирай ерунду, – Марина взглянула на меня осуждающе. – Придёт же тебе в голову чёрт знает что. Уж держал бы тогда себе на уме…

– Это? Что знаю?

– Ну, это… Порядочный человек никогда не станет охаивать другого.

Мне стало не по себе. Я сидел перед раскрытым дневником, обливаясь холодным потом, и не находил слов, в которые поверила бы Марина.

– А ты, Саш?! Такое клеймо положить?.. Мне за тебя стыдно! Стыдно! – она перевела дыхание, спросила: – Ты, может, всё нарошно, разыгрываешь меня, простодушную.

– Нет, – отвечаю, – говорю всерьёз.

– Так ведь какие-то доказательства нужны. Они у тебя есть?

– Пока нету.

– Ну, вот… Зачем же тогда всё это? Ой, Саш-Саш! Позор-то какой падёт – и на тебя, и на меня? В народе заклеймят нас кляузниками.

– Ты ни при чём тут, а я за себя отвечу. Если что, по-честному признаюсь перед людьми, что я, Александр Егоров, в поисках истинного виновника ошибся. Не обвиняй зряшно в этой самой заразе – кляузничестве. И люди разберутся, поймут… Да нет, предчувствую: извиняться не придётся…

– Саш! Ты опять за своё. К чему? Живи спокойно, не береди душу, фронта тебе хватило, на весь век память осталась.

– Ты считаешь: с негодяями можно ходить в обнимку и улыбаться.

– Нет же его, негодяя-то!.. Не верю, чтоб Геннадий сделал подлость. И кому? Своему наставнику, учителю. Надо потерять всякую совесть! Ты говоришь, что он поджёг семенной склад. Если поджёг, так зачем же ему понадобилось?

– В этом-то и загадка – зачем… Он присвоил сосновский сорт, а чтобы скрыть следы, создал видимость – семена сгорели.

– Это твоё предположение?

– Предположение и заключение… Ты послушай, Марина, я видел на поле «таёжную», но под другим названием. Комарков считает эту пшеницу своею. А я-то вижу, чья она! Теперь суди сама. Если пшеница сгорела, то откуда же взяться ей у Комаркова? Значит, он украл сорт, сначала украл, а потом решился на поджог.

Марина взглянула на меня до жуткости опечаленными глазами, и от её тяжёлого взгляда я содрогнулся. В сознание моё вкралось подозрение: почему глубоко переживает Марина? Горою стоит за Комаркова. Должно быть наоборот – сочувствие старику Соснову. Старик ни за что угодил за решётку, да и в могилу ушёл преждевременно из-за пожара. Что же она хлопочет о Комаркове? Маринка подошла ко мне, легко вздохнула и села рядом. И почему-то только сейчас заметила лежавшую передо мною в постаревшей обложке наполовину сохранившуюся тетрадь.

– Твой фронтовой дневник?

– Нет… Записи Соснова.

– Иосифа Петровича? О чём?

– Об истории опытной станции. Целая книга.

– А где разыскал?

– На чердаке его дома.

Весь вечер Марина была рассеянной, будто что-то искала и не могла найти. Как неприкаянный вертелся возле неё Степанка. Я не мешал ей быть наедине с собою, а всё же не упускал из виду, всё старался припомнить, что где-то видел Маринку такой же странной, не в своём обыденном постоянстве. Наконец, когда она взяла за руку надоедливо хныкавшего Степанку и повела в кухню покормить, в голове вдруг прояснилось: было во фронтовой землянке, когда лежал в забытьи.

Марина вернулась в комнату, оставив Степанку на кухне. Торопливо, не замечая меня, подошла к окну и стала