Пожалуй, легче мне не стало.

В день второй годовщины ее похорон я проколол себе бровь. Отец отреагировал как обычно, а дед был ошарашен тем, что человек может намеренно проткнуть острым предметом собственное тело.

– Я столько крючков из себя повытаскивал! Не хватало еще нарочно дырявиться! – возмутился он, тыча пальцем в шрам возле глаза, оставленный неопытным рыбаком при попытке закинуть удочку. – Еще бы полдюйма, и ходил бы кривой!

Это была дедушкина фирменная история, и я слышал ее уже столько раз, что почти не кривился при мысли о кровавых подробностях.

* * *

Когда наступила осень, географическое расстояние между нами и Хеллерами резко сократилось, потому что Чарльз заключил договор с лучшим университетом штата и рассчитывал вскоре получить там постоянное место. Теперь их семья жила в двухстах пятидесяти милях от побережья. Это, конечно, было не так близко от нас, как в Виргинии, – за двадцать минут не доедешь. Но и не так далеко, чтобы не ездить друг к другу на уик-энд. Однако отец отказался проделать четырехчасовой путь ради встречи с закадычными друзьями. Он воспользовался всегдашним оправданием: «Много дел».

Тогда я подумал, что люди никогда не меняются. Он остался трудоголиком, даже бросив свою крутую денежную работу и уехав из Вашингтона.

Для Чарльза должность университетского преподавателя была, конечно, шагом вверх по карьерной лестнице, зато Синди пришлось оставить место, которое ее вполне устраивало, а Коулу и Карли – школу и друзей. Думаю, они пошли на это не без мысли о нас, но отец предпочел не заметить жертву, принесенную его друзьями ради него и ради меня.

Своим молчанием он словно обвинял их в случившемся. Хотя возможно, что их присутствие просто напоминало ему о тех событиях. Как и мое, от которого он не мог так легко отделаться.

А мне было незачем напоминать. Я знал, кто виноват в том, что мы потеряли маму. Я, и больше никто.

Итак, отец отказался праздновать День благодарения у Хеллеров – невелика неожиданность. Поскольку мне было пятнадцать и я еще не имел права водить машину сам, он затемно привез меня на автовокзал. Из вредности я мог и отказаться ехать один, но бунт был бы беспочвенный. Мне хотелось навестить Хеллеров, и ради этого стоило даже потерпеть тряску в автобусе в окружении нищих дегенератов, которые, как только меня увидели, сразу решили, что я опасный тип. Зато ко мне никто не подсел. Во всем есть свои плюсы.

После четырех остановок в дерьмовых городишках я вышел в Сан-Антонио, где сел на такой же вонючий автобус, набитый такими же лузерами, не имевшими собственных колес. На машине, по прямой и без остановок, дорога заняла бы меньше четырех часов. Я же ехал около шести и к моменту прибытия пропитался смешанным запахом убогого дома для престарелых и тех районов Вашингтона, куда мне и моим одноклассникам не разрешали соваться без взрослых. Чарльз ждал на станции.

– С Днем индейки тебя, сынок! – сказал он и как-то просто, естественным движением, меня обнял.

В этот момент мое сердце екнуло: я вдруг подумал, что мой родной отец ни разу не прикоснулся ко мне со дня похорон. Даже тогда я жался к нему и тыкался лицом в его большую твердую грудь, пытаясь выплакать в нее свое горе, но не помню, чтобы он сам протянул ко мне руку.

Он не сказал в мой адрес ни слова упрека, но и слов прощения я от него не слышал.

Просушив глаза, я поднял лицо с плеча Чарльза чуть позже, чем следовало, и постарался поглубже запрятать свое вечное чувство вины, надеясь, что оно не будет докучать мне хотя бы день. Или час. Ну или хоть несколько минут.

– Думаю, ростом ты будешь как Рэй, – сказал Чарльз, отстраняясь, чтобы взять меня за плечи и внимательно рассмотреть. С момента нашей последней встречи я вырос, и теперь мы стояли вровень друг с другом. – Ты похож на него, но темные волосы у тебя от матери. – Он изогнул бровь. – Да как много!

До колледжа Чарльз служил в армии, и я никогда не видел у него на голове растительности длиннее дюйма. Отрастив пару сантиметров, он уже говорил, что похож на «проклятого хиппи», и шел стричься. Он очень любил посмеяться над нашими с Коулом шевелюрами и делал это при каждом удобном случае. «У нас хотя бы есть волосы, а ты нам завидуешь», – огрызнулся Коул в последний раз, когда Чарльз бросил, что его сына не отличишь от дочери. Я поперхнулся молоком, и оно пошло носом.

* * *

Мои родители познакомились с Хеллерами в Университете Дьюка. Папа и Чарльз уже писали диссертации по экономике, и от мамы с Синди, которые были еще студентками и близко дружили, их отделял целый мир. Они бы не познакомились со своими будущими женами, не захоти мама посмотреть на молодых экономистов, которых собрал у себя ее отец – профессор, известный ученый, член диссертационного совета, где должны были защищаться папа с Чарльзом.

Я впервые услышал эту историю лет в восемь или девять, но зацепила она меня, только когда я сам влюбился – в Есению. Это было в восьмом классе. Тема любви и судьбы неожиданно стала вызывать у меня живейший интерес.

– Я увидела папу из окна своей комнаты и подумала: «Какой милый!» – сказала мама и рассмеялась, увидев, как я закатил глаза. Я не мог представить, что мой отец когда-то кому-то казался милым. – Мне надоели снобы-художники, с которыми я встречалась раньше. И я подумала, что, может быть, мне больше подойдет кто-нибудь похожий на твоего дедушку. Он всегда с уважением относился к моему мнению, никогда не забывал, что у меня есть собственные мозги. И наверное, он ужасно меня испортил. Но все его студенты, которых я знала, были такие зануды и такие неуклюжие! Твой папа очень от них отличался. Я решила привлечь к себе его внимание, чтобы он со мной заговорил. А дальше, конечно же, без памяти влюбился и предложил встречаться. – Из-за приятных воспоминаний от маминых глаз разбежались лучики. – Я перемерила с десяток нарядов, прежде чем выбрала, что надеть. А потом эффектно сошла по лестнице и непринужденно продефилировала через гостиную на кухню. Мой маленький план сработал, потому что тогда я действительно была очень хорошенькая.

Теперь настала моя очередь смеяться. Я знал: моя мама красавица. Иногда я замечал, как отец смотрел на нее и словно не верил, что она жила в его доме и хозяйничала на его кухне. Он как будто думал, что она ненастоящая. Но она была настоящей и принадлежала ему.

– Он пошел за мной, – продолжала мама, – чтобы налить себе чаю со льдом.

Отца ни за какие деньги нельзя было заставить пить чай со льдом. Поймав мой озадаченный взгляд, мама кивнула:

– Я только позднее узнала, что это его самый нелюбимый напиток. Он наклонился над столешницей и стал смотреть, как я делаю бутерброд, а потом наконец спросил: «Так вы дочь доктора Лукаса?» Я состряпала непроницаемую мину и ответила: «Нет. Просто зашла с улицы, чтобы сделать себе сэндвич». Тут я хотела усмехнуться, но, как только подняла взгляд, у меня перехватило дыхание. Я никогда еще не видела таких прекрасных глаз.

Этот комплимент я мог принять и на свой счет, потому что глаза у нас с папой были одинаковые: светло-серые, как дождь. Еще я унаследовал от отца рост, аналитический склад ума и способность наглухо замыкаться в себе. Но всего этого я тогда еще не знал.